Как для Николая I, так и для супруги его первенца сапфир был любимым камнем.[473] В самой императрице Марии Александровне, как считали видевшие её, «было что-то исключительно молодое и воздушное. Когда она шла, казалось, что её ноги как будто еле касались земли. Несмотря на высокий рост и стройность, она была такая худенькая и хрупкая тем совершенно особым изяществом, какое можно найти на старых немецких картинах, в мадоннах Альбрехта Дюрера, соединяющих некоторую строгость и сухость форм со своеобразной грацией в движении и позе. Прекрасны были её чудные волосы, нежный цвет лица необычайной белизны, большие голубые, немного навыкат, глаза», к которым так шла привлекающая своей чистотой небесная синь лазоревых яхонтов.

Её фрейлина Анна Фёдоровна Тютчева, дочь великого поэта, вспоминала, как 29 мая 1857 года, в день крестин сына Сергея, супруга Александра II, показывая подаренные мужем великолепные сапфиры, некогда принадлежавшие испанскому принцу, отказавшемуся от прав на престол в пользу сына и умершему в 1850 году изгнанником в Австрии, промолвила: «Дону Карлосу пришлось продать эти камни от бедности. Кто знает, не придёт ли моя очередь продавать их?»[474]

Но это случилось лишь через семьдесят лет, когда сделанные из синих яхонтов восхитительное ожерелье, как и фамильная императорская диадема, попавшие по духовной этой царицы в коронные бриллианты, были «реализованы» сталинским правительством за рубежом.

Однако в 1865 году сердце императора так пленила юная княжна Екатерина Михайловна Долгорукова, что самодержец забыл о своём долге государя и супруга. Даже на серебряную свадьбу (1866 год) он подарил жене лишь две или три безделушки да пару бриллиантовых запонок к рукавчикам. Придворные невольно вспоминали щедрость Николая I, по аналогичному случаю преподнёсшего супруге «бриллиантовый эсклаваж с семью, по числу детей, грушеобразными крупными подвесками».[475]

Ещё в правление Николая I стали устраиваться промышленные выставки, где непременно представлялись и предметы декоративно-прикладного искусства. В печатных каталогах, а также на страницах газет и журналов, описывающих наиболее интересные экспонаты, всё чаще стали появляться имена ювелиров и серебряников, к тому же успехи литографии и фотографии помогали воспроизводить их работы и пропагандировать наилучшие достижения в этой области. Петербургские мастера с середины XIX столетия начали регулярно получать призы и медали на международных выставках, каждый раз заставляя удивляться зарубежных зрителей и восхищая знатоков. Даже Анри Вевер, выходец из известной семьи ювелиров, в своём трёхтомном исследовании о ювелирном искусстве родной Франции XIX века признал, что хотя в середине столетия в Европе как за совершенство работы, так и за тонкость и элегантность монтировки более всего ценились венские мастера, имевшие давнюю высокую и законную репутацию, тем не менее единственными, кто мог с ними соперничать на равных в изяществе и лёгкости работ, были лишь русские златокузнецы[476].

Отмена в 1861 году крепостного права вызвала большой приток сравнительно дешёвых рабочих рук в города. Развитие же науки и техники вводило в арсенал мастеров новые станки, облегчающие монотонность работы и ускорявшие производство вещей. Появились прокатка и штамповка металла, а на смену вредному для здоровья амальгамированию пришло гальванопокрытие. Возникали новые мануфактуры и объединения, так как жёсткая конкуренция заставляла всё время находиться в поисках нового, необычного, внедрять забытые было техники, искать и пробовать новые формы, для уменьшения себестоимости переходить к серийным выпускам продукции. Конечно, машинная техника снижала уровень качества ручной работы, усиливала стандартизацию изделий, из-за тиражирования терялась прелесть уникальности и неповторимости. Но это, к сожалению, стало необходимой платой за прогресс. Мастер-одиночка, сам воплощающий зачастую свой собственный замысел в нужных материалах лишь с помощью исполняющих второстепенные операции подмастерьев и учеников, не мог, естественно, соперничать с мануфактурным производством, где процветало разделение некогда единого процесса на отдельные фазы-операции.

Однако монополия цеховых мастеров (хотя она давно уже стала анахронизмом) подкреплялась вышедшим ещё в 1845 году Уложением о наказаниях, 1796-я статья которого гласила: «Кто, не учась у записного мастера и не имея свидетельства от Общей ремесленной управы, назовёт себя мастером такого ремесла, которого цех в том городе устроен, и будет иметь подмастерьев или учеников и вывеску того ремесла, или же вообще будет производить какое-либо ремесло, не имея на сие по общим законам или особым ремесленным постановлениям права, тот, сверх отобрания в казну всего, что будет у него найдено из произведений того ремесла и употребляемых для сего инструментов, подвергается денежному взысканию от десяти до пятидесяти рублей серебром в ремесленную казну».

К тому же, «мастер, который без свидетельства или записки в гильдию заведет лавки для продажи произведений своей работы, подвергается за сие денежному взысканию», а если «ремесленник, при заказе у него работы, будет уклоняться от условий насчет платы за оную, чтобы потом требовать несоразмерной с работою или вещью, то он, буде принесённая жалоба окажется основательной, подвергается аресту на время от трёх дней до трёх недель».

Уложение 1845 года пыталось ограничить произвол мастеров в их отношениях с подмастерьями и учениками, предусмотрев денежные штрафы за необоснованный отказ в выдаче просимого «аттестата в поведении или свидетельства в успехах учения», за беспричинное изгнание ученика ранее обусловленного контрактом времени, но снова грозило взысканием от пяти до десяти рублей тем подмастерьям, «которые для собственных работ будут жить по нескольку вместе без мастера (кроме однако ж фабрик, где сие дозволяется) и продавать делаемые ими вещи».[477]

Штраф этот был очень велик: на 3, а тем более на 5 рублей можно было тогда прожить сносно полмесяца, а то и месяц, потому что в 1830-е годы на рынке в Петербурге откормленные гуси весом до 5–6 кг продавались за 60 копеек за пару, индейки ещё больших размеров ценились всего в 1–1,5 рубля за пару, такова же была цена откормленного поросёнка и даже целой туши телёнка, которую можно было приобрести за 1,5–2 рубля. В 1860-е годы молодые парные каплуны стоили по 5 рублей за пару, а зимние, мороженые – от 80 копеек до 1 рубля 20 копеек за пару, обычно весившую около 4 кг, а поэтому фунт прекрасного чистого каплуньего мяса обходился всего в 15–25 копеек. Удорожание жизни в городах вынудило в конце XIX века шире вводить в рацион населения дешёвую частиковую рыбу, в том числе и щуку, считавшуюся прежде «поганой» из-за её «тинного» запаха, поскольку раньше в России употребляли только строго определённую речную рыбу: либо красную, к коей относили осетрину, белужину, севрюжину и стерлядь, либо сига, судака, карася, окуня, корюшку, ряпушку да крупных лещей. Последних обожали есть с кашей, но стоимость их колебалась от 50 копеек за 1,5 кг до 2 рублей 50 копеек за штуку в 10 фунтов, то есть за 4 кг. Теперь же взялись и за щук, привозившихся на рынок только живыми и продававшихся по 6-10 копеек за штуку. Очень же большие щуки стоили 12–15 копеек за штуку в то время как зимой мёрзлые щуки продавались по 5–7 копеек за фунт. В то же время истинно русская рыба судак обходилась в 25 раз дороже: летом фунт его ценили в 50 копеек, а зимой трёхкилограммовую рыбину можно было приобрести за 10 рублей.[478]