— Вроде интеллигентный человек, а занимае­тесь таким непочтенным делом, — сказала она. — Ведь это очень опасно, верно?

— Да как вам сказать... Пока Бог миловал.

— Да, я русская! — сказала она с вызовом. — Вернее, наполовину татарка. Меня зовут Фарида, а Мансуров потребовал, чтобы я сменила пас­порт, поскольку его родня Фариду не выне­сла бы.

Она прыснула смехом, весело взглянув на меня.

— Смешно, правда? Кстати, Делара тоже не принадлежит к титульной нации, да будет вам известно... Слушайте, а почему я вам все расска­зываю, хотя вы почти ничего не спрашиваете?

— Профессия, — сказал я. — Мое дело выслу­шивать, ваше дело рассказывать.

— Ах вот оно что, — вздохнула она. — КГБ, что ли? Ну все, доигрался мой Мансуренок... Или все-таки вы хотите за это деньги?

— Мне нужна информация, — сказал я. — Дело спешное, пленка стоящая, и хотя мне, ко­нечно, противно этим заниматься, но надо. Раз­говор идет о жизни сотен людей.

— Это вы о чем? — Она стряхнула пепел прямо на ковер.

— Взрывы в метро, слыхали об этом? — спро­сил я.

— Ну конечно. По-моему, это ужасно! Я ви­дела по телевизору... Слушайте, не хотите ли вы сказать, что мой Мансуров к этому причастен?

— Пока нет.

— А при чем здесь вообще Россия? — спроси­ла она. — Взрывают же не в Москве?

— После каждого взрыва в Баку следует акция в Москве.

— Ах вот в чем дело. — Она снова закурила. — Я сама-то москвичка. Мансурик подобрал меня в гостинице. Ну вы понимаете... Влюбился. Я, при­знаться, тоже. Мы просто не могли друг без друга. Но профессия обязывает. Я говорю о нем, не о себе. Все время где-то пропадает, весь на нервах... Знаете, как он переживал, когда мы вместе смотрели эти трупы, эту кровь на рель­сах... Его трясло, он чуть не плакал. А сейчас еще занялся этими пленными, нашими мальчиками в Чечне. Тоже все на нервах, бешеные деньги ухо­дят черт знает кому... Его там обманывают, водят за нос. И если вы мне скажете, что он устраивает эти взрывы и поджоги, — нет, я не поверю! Слу­шайте, у вас выпить не найдется?

Я налил ей вина.

— Господи... а простой водки у вас нет? Вот он, — она мотнула головой в сторону экрана те­левизора, где только что резвилась с любовни­ком, — тоже мне все время наливает то шампан­ского, то божоле... И не скажешь ведь ему: не найдется ли у вас в посольстве обычной водки!

Я налил ей водки. Она выпила треть стакана, зажмурившись.

— Ну так сколько вы хотите за эту кассету? — спросила.

— Вы не поняли меня, — сказал я. — Мне нужна информация, которая поможет предотвра­тить гибель людей. Взрыв может последовать уже сегодня.

Она ахнула, прикрыв ладонью рот.

— Все-таки думаете — Мансуров?

Я пожал плечами.

— Может, мне ему позвонить? Не знаю, где его сейчас носит...

— Вы уверены, что он не причастен к этим акциям?

— Нет, на него это не похоже, — серьезно ответила она. — Он был очень ошарашен тем, что мы видели... Но от него здесь многое зависит — тут вы правы.

— Вы его любите?

— Хотите сказать, что я его выгораживаю?

— А свою родину? — спросил я. — Россию? Любите?

— Взываете к моим патриотическим чувст­вам? — усмехнулась она. — Хотите, чтобы я шпи­онила за своим мужем? Предавала его?

— А это? — Я кивнул на телевизор.

— Это другое, — сказала она. — Это измена, но не предательство. Есть разница. Он бы мне тоже изменил с этой Деларой, если бы она ему позволила.

— То есть у вас к нему нет претензий? — спросил я, глянув на часы.

Она пожала плечами, впервые ничего не отве­тив.

— Значит, кассета остается у меня, пока вы будете думать? — спросил я.

— Ну вы же интеллигентный человек, вы не станете это никому показывать.

— Как знать, — сказал я серьезно. — Очень многое поставлено на карту. Человеческие жизни в том числе.

Она окинула меня напряженным взглядом.

— Ладно... — сказала, — мне тоже не нравятся эти его шашни с чеченцами. Русские там гибнут, а он с ними пирует. И с Деларой этой... — Она себя накручивала, ожесточала. — С ума сбрендил совсем. Я разве хуже этой особы? Я на десять лет моложе ее. Она старуха! Ну умеет себя подать, предложить, а когда нужно — отказать, но все равно — старуха.

— Вы хотели сказать про чеченцев, — вернул я ее к главному.

— А что ему будет? — спросила она. — Что вы ему сделаете, хотела бы я знать.

— Ничего, — ответил я. — Ведь мы не в Рос­сии. А здесь ваш муж — могущественный чело­век...

— У вас мало времени? — спросила она, уви­дев, что я снова глянул на часы. — Прямо не знаю... Он может, конечно, позвонить, сказать кому-то там, чтобы не взрывали... Но если они уже все подготовили, не спрашивая его? Может такое быть?

— Сейчас все валят на чеченцев, — сказал я. — Как будто, кроме них, некому.

— Вот-вот, — согласилась она, — или на моего Мансурова. Но я не могу звонить отсюда, понимаете?

— Ваш сотовый в машине? -Да.

— Могу я с вами пройти к машине и с ним поговорить?

Сомнение отразилось на ее лице, она усилен­но решала: что делать, как быть?

Я не знал, как ее подтолкнуть к решению. Вернее, знать-то знал, но не был уверен, что она не замкнется или — еще хуже — не обманет меня. Она сама прервала затянувшуюся паузу:

— Для Россия я, конечно, постараюсь... У меня ведь что получилось. С этим бельгийцем сошлась, чтобы Мансурику отомстить, а потом узнала, что ничего у него с Деларой не было... А эти чеченцы его на меня косятся, кто, мол, такая, не русская ли? Ну и пожалуйста! Русская так русская! Могу вам поведать все, что знаю. А вы уж там как хотите. Можете даже кассету оставить у себя. Наплевать!

Убийцы здесь, вот они, думал Володя, теряя сознание. Куда меня тащат? Ох, и пьют же они здесь. И кто тащит? Тимур, которого я сам дол­жен тащить в тюрягу, хотя у меня никаких пока доказательств... Этот Тимур меня самого спокой­но бы зарезал, но слушается хозяина. А тот велел оттащить меня в номер. Этот Гоша, помнится, сказал, что сам Тимура боится...

— Я сам, сам... — Володя пытался встать на ноги, но Тимур по-прежнему тащил его по кори­дору, которому не видно было конца.

Ну почему все так? Почему? Почему тот, кого я подозреваю в убийстве двух человек, помогает мне? Я не должен, не имею права принимать от него помощь! Вот если окажется, что ошибаюсь...

— Ошибаешься... — сказал Тимур, оглянув­шись. — Как есть ошибаешься.