А сколько всего еще было впереди у этих людей, восходящих на Голгофу со смертными зелеными лицами?..

Первый привал инструктор объявил после трех часов непрерывного бега, когда уже высоко поднялось солнце и развеялась горная утренняя прохлада. Уронил их на солнцепеке, на сухой каменной осыпи, белой от пыли, среди сверкающих снегом высоких вершин. Во фляжках не осталось уже ни грамма воды — выпили, вылили себе за шиворот еще в начале броска, не умели экономить ни средства, ни силы для выживания. И шелестели теперь пересохшими языками, сухо откашливались, выпутывались из лямок, из бухт страховочных канатов, избавлялись от тяжелых «малямб», чтобы облегчить плечи. И едва лишь выпутался последний, Грязев подал сигнал к движению. Кто-то снова потянул вещмешки, ружейные ремни, но большинство лежали, распластавшись на щебенке. Саня молча поднял автомат и дал длинную очередь возле разбросанных рук и ног, брызнула каменная крошка, всклубилась пыль. Мгновение они таращили глаза на короткий ствол «узи», потом резко зашевелились, стали торопливо завьючиваться: сейчас они ненавидели и инструктора, и эти зеленые бумажки с портретом смерти, и руку, подающую их…

Сначала сломался молдованин. Через полтора часа после привала он стал было отставать, и командир-эстонец взял палку, подгонял, как обессиленного быка, хлестал его по спине, по бокам, но не мог пробить из-за магазинов с патронами, растолканных по карманам бронежилета, и поклажи. Изловчившись, врезал по ногам и сбил на землю. Молдованин закатил глаза, ноги сводило судорогой, изо рта засочилась липкая пена. Разъяренный лейтенант успел трижды сходить палкой, прежде чем Грязев коротким ударом в лицо опрокинул его и уложил рядом. Пользуясь случаем, курсанты повалились на камни, кто-то взялся вскрывать банку с тушенкой, надеясь наскрести оттуда бульона. Инструктор снял свою фляжку, сунул горлышко в рот молдованина, дал пару глотков, брызнул в лицо.

— Снаряжение с него снять! — приказал он командиру. — Раздать по частям каждому. Двоим взять под руки и — вперед!

Пока молдованина освобождали от поклажи и разбирали ее между собой, бритый, тонколицый хохол будто бы между прочим заметил:

— Сам-то порожний бежит! Толику бы взял — не разломился…

Грязев мгновенно схватил его за плечо, резко развернул к себе, дыхнул в расширенные блестящие глаза:

— Положено, сынок! Я свой груз оттаскал бесплатно, понял? За любовь к Отечеству! А за то, что вякнул, бери молдованина один. И при хоть на горбу!

— Не возьму, — слабея, воспротивился он, чувствуя, что не выдержит такой нагрузки. — Простите… господин!

— Тогда прикончи его! — рявкнул Саня и дернул автомат хохла. — Пристрели!

Курсанты замерли, переглядывались, в один миг успокоилось надорванное дыхание. Горбоносый рыжий татарин что-то визгливо выкрикнул, рывком поставил молдованина на ноги, сунул его в руки бритому:

— Неси давай! Выполняй приказ!

Упавшего взяли под руки двое хохлов, потянули за собой, а Грязев догнал командира, сказал ему, чтобы слышали все:

— Не смей бить курсантов! Это не в Советской Армии!

После следующего пятиминутного привала не смог встать еще один — русский из Прибалтики: у этого был просто тепловой удар. На сей раз без суеты и разговоров с него сняли груз, привязали к рукам ремни и потащили за собой, как лошадь. Русский едва держался на ногах, упирался, не видел ничего вокруг себя и часто падал, разбивая локти и лицо. Давным-давно кончились овечьи тропы, скорость резко упала, группа не укладывалась во временной норматив, поэтому тридцатиминутный привал возле горного ручья инструктор сократил до десяти. Курсанты бросились к воде, пили, набирали во фляжки, спешно раскупоривали сухой паек. Полюбовавшись на полубезумную эту жадность, Грязев неожиданно выпустил очередь по руслу ручья, сверху вниз.

— У настоящих псов войны делается так! — отчеканил он. — Вначале поят и кормят тех, кто ранен или вырубился. Между прочим, точно так же принято делать у людей.

Курсанты, у кого оставались свободными руки, доедали сухпай уже на ходу, выцарапывали руками безвкусную тушенку итальянского производства, пихали в рот вместе с кусками сахара, давились и кашляли: какой-то идиот учил их есть на марше, на бегу — из соображений скорости и чтобы постоянно поддерживать силы. Но вся эта самодеятельность была совершенно напрасной, поскольку существовало веками проверенное правило — пища любила покой, хотя бы пятиминутный, чтобы успели выработаться желудочный сок и желчь. Иначе она усваивалась плохо, лежала камнем и, наоборот, отнимала силы, вызывала расстройство и «медвежью» болезнь — резкий понос…

Грязев решил не переучивать — по этой незначительной причине вряд ли заподозрят во вредительстве, а выполнять боевые задачи с этой командой он не собирался.

В горах уже смеркалось, когда группа наконец-то вышла на финишную прямую к лагерю, но инструктор всего лишь пересек дорогу и увел курсантов вдоль по склону. Там уложил их среди камней, приказал установить приборы оптической разведки и ткнул пальцем в татарина:

— Ты!.. Спустись вниз к заставе, пересчитай, сколько там человек. Заметят — ко мне можешь не возвращаться.

Тот все понял, сбросил с себя лишнее и пополз к блок-посту. Остальные же достали приборы и разлеглись отдыхать. Саня знаком подманил лейтенанта и поставил условие — если сейчас, в течение пяти минут он не доложит, сколько человек охраняют заставу, группа пойдет на новый круг, а командир — в штаб, получать расчет. Через несколько секунд курсантов невозможно было оторвать от приборов: порядки Советской Армии въелись в них так сильно, что ни о каком профессионализме не могло быть речи. Срабатывали всего две истины, не истребимые ни новым качеством наемника, ни большими деньгами: одна древняя — страх кнута, другая исконно русская — познание мира мордой об лавку. Скоро лейтенант доложил, что на блок-посту четыре человека, однако приползший от дороги татарин насчитал на два больше.

— Внимание, — сказал инструктор. — Всем наблюдать. Показываю в первый и последний раз. Если через три месяца каждый из вас не сможет сделать, как я, уходите из группы сегодня, ищите другую профессию. Кто сломался на марш-броске, свободны уже сейчас.

Он бросил автомат, скинул ремень с флягой, не спеша снял ботинки и плавной, кошачьей походкой двинулся в сторону заставы…

«Брандмайор» отыскал «генсека» в правительственных охотничьих угодьях — помог Комендант, отдав негласную команду пропустить директора ФСК. Приехал он не в самый добрый час: только что неудачно прошла королевская охота на кабанов. Егеря вместе с «опричниками» выгнали к лабазу стадо из четырех голов, удачно подставили под выстрел, но «генсек» промахнулся с первого раза и не сделал второго выстрела. Снайпер же, засевший в стороне, рассчитывал именно на этот второй выстрел, промедлил определенное время и нажал спуск. Крупная свинья закувыркалась на поляне, остальные пошли врассыпную. Подделка оказалась настолько явной и грубой, что взбесила «генсека», хотя он и не слышал выстрела, — на снайперской винтовке стоял глушитель. Разъяренного охотника спустили на землю, где он устроил разнос «опричнине», после чего, даже не взглянув на добычу, уехал в охотничий домик. Там он сел за стол в зале трофеев, выпил с горя стакан коньяку и, не закусывая, отдуваясь от гнева, притих, ссутулился, и как только хмель достал головы, ощутил приступ тоски. Тосковал в последнее время он часто и лишь по одной причине — начал чувствовать стремительно надвигающуюся старость. Пока одолевал тяжелый путь к власти, пока с упрямостью и дерзостью кабана несся напролом сквозь партийный прагматизм глубоких стариков и старцев в Политбюро, бывал не однажды бит, обруган и опорочен, но всегда чувствовал себя молодо и превосходно, как опытный, живучий вояка. Но достигнув власти и могущества, беспощадно избавившись от всех мыслимых и немыслимых конкурентов и одновременно собрав вокруг себя мощную команду единомышленников, он не успокоился, не утратил дерзкого, вызывающего духа. Тяжелый, нокаутирующий удар пришелся со стороны, откуда в пылу борьбы он никогда не ожидал. Старость была неотвратима, неумолима, как лавовый горячий поток, и эта глухая тоска напоминала ему тяжелый, удушливый сернистый дым. Всякая неудача, связанная с возрастом, всякий промах все ближе и ближе подталкивали его К черте, за которой была лишь геенна огненная…