— Да. Отец и это рассказывал, — согласился Кирилл Маслов. — Больше всего на свете он боялся именно Сергея Капустина. Всегда меня уверял, что тот погиб, а сам все равно ужасно боялся.

— Зачем же он тогда поселился в Ленинграде?

— Не знаю. Но когда мы встретились, я уговаривал его уехать. Куда угодно, хоть в Калинин, хоть в Ригу, хоть во Владивосток, лишь бы подальше. Но он уперся и ни в какую. Не хотел от меня уезжать, — вздохнув, пояснил Кирилл. — А я всегда знал, что добром это не кончится.

— Почему, что именно вы знали? — спросил майор.

— Еще в тридцатых, до войны, умерла моя младшая сестренка. Потом брат младший утонул, затем скончалась мать. Отец считал, что это бабка нас всех прокляла, мать его, и после всего случившегося очень надо мной трясся. Очень у нас отношения были близкие, все родители, конечно, своих детей любят, но у отца это чувство было просто болезненным. Поэтому он и из Ленинграда уезжать не хотел. Мечтал с внуками познакомиться. Да я не позволял. Ведь не скажешь детям: вот это ваш дедушка, бывший полицай и предатель. Они-то считали, что он на фронте погиб, гордились им. А на него тоже положиться было нельзя, представишь дальним родственником, а он расчувствуется и всю правду рано или поздно вывалит. И жене про него говорить нельзя было, она бы такого не приняла. У нее отец и дед в блокаду погибли. И многие друзья от голода умерли. А отец с каждым годом все больше осторожность терял, от спокойной жизни. Я все чаще стал замечать, как он возле нашего дома прогуливается. Даже несколько раз во дворе пытался с Надей и Юрой заговорить. Мне стало все труднее удерживать его от необдуманных поступков.

— А почему вы не сообщили о нем в соответствующие органы сразу, как только узнали, что он жив? — сурово глядя в глаза Маслову, спросил Виктор Свиридов. — Ведь вы комсомолец, фронтовик, дважды Герой, как вы могли покрывать предателя и фашистского прихвостня?

Кирилл с печальным сожалением взглянул на Виктора.

— У вас есть родители?

— Есть. Но мои родители честно выполнили свой долг перед Родиной.

— А если бы нет? Смогли бы донести на родного отца? — глядя пристально на Виктора, спросил Кирилл.

Виктор вспомнил пьяного озверелого родителя и твердо решил, что смог бы.

— А я не смог. Потому что очень любил. Хотя мне и непросто было принять его правду. Почти два года я с ним не разговаривал. Не мог себя заставить. Он подкарауливал меня у дома, возле работы. Просто стоял и смотрел, иногда шел за мной. Но даже не пытался заговаривать. Когда родился Юра, прислал мне деньги. Я их обратно отправил. Но как-то постепенно моя злость таяла, война отступала все дальше. Мирная жизнь брала свое, все, что было хорошего в детстве и юности, вспоминалось чаще, и в один прекрасный день я сам к нему подошел. Не простил до конца, нет, но смог разговаривать, — вздохнув, объяснил Кирилл. — И потом, он сам себя наказал. Жить, скрываясь, в вечном страхе, без семьи, разве это жизнь? Он старый больной человек, у него было несколько ранений, а донеси я на отца? Его бы под суд отправили, а потом в лучшем случае в лагерь, в худшем — расстреляли бы. Хотя тут еще вопрос, что хуже, — взглянув на майора, проговорил он. — Так вот и пошло. Встречались раз в месяц, в каких-то пивных, пирожковых. К нему я никогда не ходил, к себе не приглашал.

— Ну ладно. А что случилось первого мая? Почему и как вы убили Петра Маслова?

— Я вам уже говорил, что давно чувствовал неладное. А тут к нам дядя Петя приехал, и надо ж было ему багаж на вокзале сдать! Знай я, что так будет, наизнанку бы вывернулся, а сам его с поезда встретил. В общем, пришел он вечером тридцатого домой, глаза горят, сам прямо светится. Вызвал меня на лестницу и рассказал, что встретил отца. Отец объяснил ему, что скрывается, почему, да дяде Пете это все до лампочки было, главное, брат жив. Дядя Петя был обычным человеком, скромным работягой. Признаться откровенно, его никогда не интересовало, какая власть на дворе — белая, красная, что там в стране делается? Главное, что в его семье все ладно было, а до остального и дела нет. Таких принято называть мещанами. Так что для дяди Пети важно было, что братуха Иван жив, а что он был полицай и предатель, неважно. Жизнь — штука сложная, чего только с человеком не случается. Главное — жив. Я попытался его урезонить, объяснить всю опасность ситуации, для него, для отца, для нас с Валей. Он вроде кивал, соглашался, а за ужином стал разные намеки делать, шуточки отпускать рискованные, мне даже показалось, что жена Валя стала о чем-то догадываться, но обошлось. А накануне первого мая я всю ночь не спал, думал. Что будет с нами со всеми, если правда об отце всплывет? Нам с Валей выделили квартиру от академии, в конце месяца мы должны были переехать. Через месяц меня должны принять в партию. У меня хорошо складывается карьера. Меня уважают коллеги и соседи, мои дети гордятся своими родителями и дедами. Моя жена — уважаемый человек, и вдруг все это рухнет в одночасье. И дело даже не в квартире, а в том, как мы все, мои жена и дети, будем смотреть людям в глаза? Такого позора Валя не переживет. А дети, им это за что?

А ведь если дядя Петя вернется домой, он наверняка расскажет обо всем дочери, та — мужу. И если Галю я знаю хорошо, она разумный человек, то с ее мужем я почти не знаком. А если дядя Петя расскажет еще кому-то, что его брат нашелся? Отец в Алапаевске был человеком известным до войны. А если кто-то донесет? Что будет со всеми нами?

Я был в ужасе. Получалось, что я собственными руками разрушил жизнь семьи. Пожалев отца, не сообщив о нем куда следует, я разрушил все самое дорогое для меня, — опустив голову на руки, проговорил Кирилл. — На следующий день оделся в парадную форму и вышел из дома, но едва Валентина с детьми ушли на демонстрацию, я вернулся, переоделся в гражданское, это, кстати, не моя одежда, а соседа, он сейчас в командировке, а плащ висел в коридоре на вешалке, вот я и позаимствовал, — объяснил он, показывая на плащ. — Я знал, где отец встречается с братом, и поехал проследить за ними.

— То есть вы не планировали убийство заранее?

— Нет, конечно.

— А как же нож? Орудие убийства было с вами?

— Да, но я иногда ношу его с собой как талисман. Во время войны я служил в морской пехоте, этот нож мне не раз жизнь спасал, когда мы с разведкой высаживались на вражеский берег.

— Хорошо. Дальше, — кивнул майор.

— Я им не показывался, наблюдал на расстоянии. Они посидели часа два, выпили, поговорили. Когда вышли на улицу, дядя Петя хлопал отца по плечу, то и дело вскрикивал, говорил: «Иван, братуха». У меня сердце от ужаса екало. Наконец они попрощались, отец пошел на работу, а я догнал дядю Петю и попробовал с ним побеседовать. Объяснял ему, как опасно называть отца по имени, почему нельзя никому о нем говорить, что его могут посадить, расстрелять, и нам всем достанется. А он говорил, что Ивану надо обязательно приехать к нему в гости, какое это счастье, что брат нашелся. О том, что я неблагодарный сын, как мне должно быть стыдно, что отец с нами не живет, и пригрозил, что сегодня же все расскажет Валентине и детям. Я не замечал, куда мы шли, помню только, что улица была пустая, и нас, слава богу, никто не слышал. Я его все уговаривал, а он все больше злился, и тогда я понял, что убеждать его бесполезно, он всех нас погубит! И тогда я затащил его в пустую подворотню и ударил ножом. Удар у меня поставлен, так что все решилось в несколько секунд, а потом я надвинул на глаза шляпу и быстрым шагом пошел прочь. Прохожих я не встретил.