больше отдыхает по хозяйству. А сын работает на Дальнем Востоке… А! Вот и он приехал. (Поднимается навстречу сыну.)

Диктор. Какая приятная неожиданность… Дорогие товарищи телезрители, мы с вами стали случайными свидетелями волнующей встречи отца и сына после долгой разлуки.

Серегин(казенно). Здравствуй, Василий!

Василий(так же). Здравствуй, отец!

Серегин. Ну-ка, повернись, сынку, экий ты смешной стал!

Отец и сын долго и нервно смеются.

Ну рассказывай — как доехал?

Василий(в микрофон). Доехал я хорошо! Ехал в цельнометаллическом вагоне… Места красивые… Как ни взглянешь в окно — кругом необъятные просторы!

Серегин. Ну молодец! Пойди обрадуй старушку мать и приходи отдыхать в этот скверик… Посидеть часок на скамейке скверика — это лучший отдых в выходной день!..

Василий. Спасибо, отец! Спасибо за ласку! Непременно приду! (Уходит.)

Диктор. Ну, мы, к сожалению, должны расстаться… Большое вам спасибо, товарищ Серегин, за вашу беседу… Не хотите ли вы что-нибудь сказать на прощание нашим телезрителям?

Серегин(в микрофон). Я хочу вам сказать, дорогие друзья, — чаще отдыхайте в сквериках… Это улучшает здоровье. И еще добавлю, что те, кто не посмотрел эту передачу сегодня, могут увидеть ее в следующее воскресенье… Я опять случайно буду здесь…

Владимир Владин

(р. 1933)

Свадьба века

(Со стола Евгения Сазонова)

И вот я на месте.

Огни иллюминации, вереницы автомобилей. Через рупор объявляют:

— Машину писателя Индюкова к подъезду!

— Машину поэтессы Золотухиной к подъезду!

С трудом пробираюсь через толпу, поднимаюсь на двенадцатый этаж. Скромная пятикомнатная квартирка с кухней, ковры, мебель. На стенах много живописи: «Сазонов кушает компот», «Сазонов в президиуме», «Сазонов отвечает на вопросы читателей — работников Конного завода им. Айвенго». Одно полотно меня особенно взволновало: необъятные просторы, посредине — трактор, за рулем Евгений читает свой «Бурный поток», а вокруг, куца. ни кинешь взгляд, колосится пшено… Картину написал его брат — художник, тоже Евгений.

Кабинет Сазонова весь завален книгами и журналами. В углу — арфа, подарок Горнораввинской мебельной фабрики.

Сегодня здесь, как написал бы Л. Толстой, «вся Москва». Мелькают знакомые лица писателей, художников, актеров. Много, очень много творческой интеллигенции. Сначала среди всей этой творческой интеллигенции невозможно различить, кто же Сазонов. Но потом привыкаешь, начинаешь отличать одного от другого. У кого-то носки другой расцветки, кто-то пишет другой авторучкой…

Ну вот и сам виновник. На нем строгий черный костюм, любимая вышитая рубашка. С трудом пробираюсь к жениху, здороваюсь за руку — Сазонов демократичен, прост, подчеркнуто скромен. С волнением задаю первый вопрос:

— Скажите, Женя, где вы достали печень трески?

Евгений с гордостью оглядывает стол:

— Прислали читатели — рыбаки Каспия. У них недавно давали.

Знакомлюсь с невестой. Широкое, открытое, простое, хорошее, с эдакой лукавинкой лицо. Что-то в глазах такое… в улыбке… К Сазонову, чувствуется, относится дружелюбно, но приветлива и с остальными гостями — настоящая хозяйка. Говорит мало, но как-то очень точно, умно, метко: «Сюда садитесь… сюда… а вы сюда…» Чувствуется, что такая все может — и полы вымыть, и песню спеть, и посадить, если надо.

Звучит свадебный марш Мендельштама. Все садятся за стол. Первый тост произносит самый почетный гость— дед Евгения, старый кадровый подсобный рабочий:

— Это как в старину говорилось: муж и жена — одна сатана!

Общий хохот. Остроумный старик, да и вся у них семья такая — бунтари!

Следует тост за тостом. Молодой, слегка захмелевший поэт вдруг с размаху бьет кулаком по столу и кричит «Горько!»

Сазонов, строгий, подтянутый, крепко, с достоинством целует невесту. Чувствуется, что ему хорошо.

За столом непринужденная обстановка, рассказывают анекдоты. Когда выходят женщины, читают отрывки из своих произведений. И вдруг сквозь гомон и шум прорываются первые аккорды гармонии. Звучит Эпиталама из оперы Рубинштейна «Нерон».

Поет молодая невеста. Дробно стучат ее каблучки по паркетному полу, в руках откуда-то появляется «Бурный поток», и она им уже игриво и призывно помахивает над головой.

Вот вступает другой голос:

Полюбила журналиста.

Журналиста юного…

Пусть уж лучше журналист.

Лишь бы не сюрреалист…

Бьет двенадцать ударов…

— Женя, — кричат со всех сторон, — Женя! Новый год!

Сазонов перестает целоваться. Он серьезен, подтянут. Поднимает бокал и молча, под гром оваций, пьет за свои творческие успехи в Новом году.

Далеко за полночь гости начинают расходиться. У всех на душе радостный осадок.

И только мне еще предстоит работа — первая ночь молодых пройдет в интервью. Я вынимаю блокнот и ручку…

Кое-что о Гомере

…И вот я в Клинцах. У первого встречного спрашиваю: «Где живет Нюра Спиридонова?» Прохожий оживляется, берет меня за пуговицу и ведет.

Славная, уютная комната. Много книг — Юлиан Семенов, Лев Овалов, «Сестра Керри». В углу — орган с партитурой песни «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую…». Чувствуется, что здесь знают и любят музыку. На стене — великолепная репродукция с картины Шишкина «Утро в сосновом бору». Все дышит культурой. Да и как иначе: дед — провизор, другой дед — первый в России мужчина-акушер, племянница до сих пор не верит в бога…

Разговариваем. Нюра интересный собеседник, она знает много иностранных слов, обладает несильным, но глубоким голосом, наизусть читает Лопе де Вега.

Наконец мы переходим к делу, из-за которого я приехал в Клинцы, — к Гомеру. Нюра, волнуясь, вынимает из шифоньера семейный альбом. Листаю. Вот тот самый дед — красивый старик с бородой, вот дядя первого мужа — тоже интересный мужчина, вот групповой портрет племянников. Наконец, пожелтевший листок пергамента. Мучительно знакомый почерк — сердце учащенно забилось! С трудом разбираю текст:

848. Как там дела со здоровьем у шурина Вашего, у Ахиллеса? Все ли, как давеча, чувствует жуткие боли он в пятке? Видимо, это подагра — солей отложенье, другими словами.