В этот день он позволил себе и еще кое-что: утром не явился на службу в церковь Василия Темного, и вся «Самолетов инкорпорейтед», стоявшая навытяжку перед алтарем, потом втихаря только и делала, что обсуждала неявку своего босса.

Фома махнул ему рукой, и Мещерский уже было взял курс к их столику, как вдруг его опередили. В бар стремительно вошла… Кассиопея. Все голоса стихли, все головы повернулись – точно рыжая жар-птица влетела в сельский кабак.

Кассиопея явно кого-то искала тут. Брата? А узрела Фому рядом с пьяненьким Самолетовым. Поколебавшись долю секунды, заспешила к столику. Каблучки – тук-тук-тук…

Мещерский увидел, как Фома грузно поднимается ей навстречу. Восстает, как ощипанный феникс из пятнадцатилетнего вулканического пепла.

Мещерский жестом показал бармену: водки. Хлопнул рюмашку у стойки. И вышел из бара, где назревали какие-то запоздалые, никому уже не нужные объяснения.

Он вышел на воздух, как ему казалось – под дождь, освежающий, отрезвляющий, целебный. Но дождь давно перестал. С Колокши на город опустился промозглый туман.

И в тумане неоном сияла вывеска салона красоты. Единственное городское созвездие и одновременно – черная дыра.

МОСКВА – КАССИОПЕЯ…

Он помнил этот старый фильм своего детства. Помнил и «Отроков во Вселенной». Во Вселенной Тихого Городка отроки давно уже стали взрослыми мужиками. Только вот это взросление мало что дало. И не принесло никому счастья. И тайн стало не меньше, а больше. К тайнам прежним прибавились новые. И страхи, страхи умножились, расплодившись, как бубонная чума.

Мещерский добрел до середины площади, и в этот момент, точно по волшебству, город снова погрузился в абсолютный мрак. Ощущение было такое, словно на голову набросили одеяло, сделав «темную». Мещерский замер на месте.

Пространство, расстояние – все сузилось, скукожилось до размеров горошины. И эта горошина болталась в каком-то темном неведомом стручке между «возможно» и «невероятно», между «близко» и «далеко».

А потом свет дали. Мещерский вытер со лба испарину. Всего пара минут – и ничего не изменилось. Вон здание мэрии с гипсовыми львами у лестницы. Там «Тихая гавань», а прямо по курсу салон красоты. Тень мелькнула на фоне освещенного окна на втором этаже салона.

Он опять вспомнил про Киру. Возможно, она сейчас там, в салоне, одна. Судя по ее перебранке с матерью, она… ну, скажем, обосновалась там на какое-то время. А все остальные завсегдатаи салона в данное время в гостинице. И он, Герман, тоже там. Тогда, днем, он не дал ей возможности «вспомнить» имя, которое назвала по телефону продавщица Куприянова. Быть может, сейчас, без Германа, она наконец отважится произнести это имя вслух?

Мещерский подошел к двери, хотел было позвонить, но дверь была полуоткрыта. Автоматика во время отключения электричества сбоила. Он вошел. На ресепшен было пусто. Он окликнул: «Кира!» Никто не ответил. Радужно сияли стекла витрины, в которой были выставлены кремы и лосьоны, массажные масла и шампуни. Со стены улыбались Скарлет Йохансон и Пенелопа Крус. На спинке парикмахерского кресла валялось полотенце.

Мещерский снова громко позвал: «Кира, это я, вы тут?» Ему показалось – он услышал шорох на лестнице. Он снова вышел к ресепшен – лестница, уводившая на второй этаж, была пуста.

– Кира!

Мертвая тишина. Однако в этой самой тишине было что-то…

Мещерский взлетел по лестнице. На бежевом ковровом покрытии – багровые пятна. Точно такие же потеки, мазки на косяке двери. Где он уже видел подобное? В магазине среди разбросанного по полу товара?!

Дверь в комнату справа была распахнута настежь. Это была спальня. Сброшенные на пол подушки и простыни. На белье алые брызги. Он выскочил из спальни. Пятна крови были повсюду. На одной из дверей в глубине коридора рдело багровое пятно, словно клеймо. Он ногой саданул в эту дверь, едва не выбив ее из притолоки, и… увидел Киру. Она лежала ничком в луже крови возле большого круглого стола, покрытого черной бумагой с каким-то белым странным узором, – так в горячке показалось Мещерскому.

Потом он понял, что это буквы – крупные, намалеванные белым буквы внутри занимавшего всю площадь столешницы круга. Рядом с телом Киры на полу лежал массивный бронзовый подсвечник. Он был покрыт сгустками крови. Сгустки, как красные червяки, были и на светлых волосах девушки. Мещерский бросился к ней, попытался приподнять, но тут же с ужасом понял, что Кира мертва. У нее был проломлен череп.

И в это мгновение сзади со стороны двери послышался какой-то звук. Мещерский вскочил на ноги. Ринулся назад в коридор. Он услышал быстрые удаляющиеся шаги. У него под рукой не было никакого оружия. Окровавленный подсвечник был не в счет. Кровь на нем была совсем свежей.

Шаги, шаги… Кто-то мчался по коридору. Мещерский вылетел из комнаты. Покрытый черной бумагой стол, круг, буквы – все эти немыслимые зловещие декорации были сейчас не суть важны, главное было догнать, настичь того, кто убегал, кто пытался скрыться с места убийства.

И, как назло, в эту самую минуту снова погас свет. Мещерскому показалось, что его ослепили – как того невезучего царя Василия Темного, разом лишив способности сопротивляться и противостоять насилию и злу. А зло – Мещерский чувствовал это – было здесь рядом, в двух шагах. Убив, забрав жизнь, оно теперь пыталось вырваться на волю.

В темноте раздался яростный вопль, что-то ударило Мещерского сзади и сбило его на пол. Он ощутил резкую боль, но попытался схватить это нечто, напавшее на него из темноты. Руки схватили сначала пустоту, потом плоть. И эта плоть бешено сопротивлялась, дралась не на жизнь, а на смерть. Чьи-то зубы впились Мещерскому в запястье. Нечто с силой вырвалось из его рук. Топот, топот… Кто-то убегал прочь. Грохот… Кто-то в кромешной тьме не удержался на ступеньках лестницы.

Свет вспыхнул, полоснув по глазам. Мещерский увидел коридор, обломки стула – это им, видимо, его и саданули с размаху сзади. Кровь на полу и след от чьих-то зубов на своей руке. Он рванул к лестнице. На перилах что-то белело – клочки какой-то легкой ткани, располосованной впопыхах. Внизу снова послышался грохот и звон стекла. Мещерский ворвался в парикмахерский зал. Кресла были расшвыряны, одно валялось возле разбитого окна – им, как тараном, стекло и высадили. Мещерский, не думая, что может пораниться об осколки, сиганул в окно.

Он очутился не на площади, а на какой-то темной улице с торца салона. И тут же увидел тень, метнувшуюся за угол дома. Ринулся следом. Фонарей на улице не было. Мещерский мчался мимо темных домов – их обитатели либо уже спали, либо прятались – так ему казалось в тот момент. И, конечно же, он, как всегда, ошибался, но даже и не подозревал об этом.

Тень в конце улицы… Неясный, расплывчатый силуэт, пытавшийся скрыться во мраке. И ночь, тьма, казалось, этому помогали, способствовали.

То, за чем он гнался, нырнуло во двор двухэтажного дома, Мещерский услышал треск гнилых досок. Это рухнула ограда старого палисадника. Он побежал на звук. Палисадник зарос густым кустарником, и убегавший прокладывал себе путь через заросли. В этих самых кустах Мещерский и настиг его. Тень, силуэт, человек в чем-то белом, таком тонком и непрочном на ощупь. Теперь уже Мещерский набросился сзади: «Врешь, не уйдешь». Треснула ткань, снова раздался дикий вопль. Мещерский почувствовал, что его снова больно укусили, и в бешенстве ударил по тому, что удерживал, двинул кулаком – еще раз, еще, еще. Удар пришелся по чему-то мягкому. А вопль тут же сменился отчаянным визгом… женским, кошачьим визгом боли…