– Вон его сестра-потаскуха! – крикнул кто-то из ворвавшихся внутрь. – Пусть ответит, где ее брат-убийца!

К испуганной Кассиопее подскочили трое. Нет, она уже ничем не напоминала рыжую жар-птицу, привлекающую мужские взоры, скорее курицу, с которой вот– вот полетят пух и перья. Ее схватили за пышные волосы и рванули из-за стола. «Мужики, вы что?» – ошарашенно крикнул Фома. Он был сильно пьян и ничего не понимал. Самолетов был тоже пьян, но в отличие от Фомы он сразу усек лишь одно: то, что должно было случиться, – случилось, нарыв лопнул. И он не стал пытаться сдерживать то, что человеку, даже очень богатому и влиятельному, сдержать не дано, – народный гнев. То, что умерла, погибла именно Кира, дошло до его затуманенного алкоголем сознания с большим, с огромным опозданием, когда изменить что-то и поправить было уже нельзя. Невозможно было поправить.

«Мужики, мужики, оставьте, отпустите ее, вы что?!» – Протест Фомы потонул в общем крике. Кассиопею выволокли на середину бара, швырнули на пол. Фома бросился к ней на выручку на нетвердых ногах, но кто-то звезданул его в челюсть так, что свет разом померк перед его глазами (третья по счету «отключка» за этот вечер, в которой напрасно уже было винить план ГОЭЛРО).

Кассиопею начали бить чем попало, она закрывалась руками, кричала в голос. Ей бы пришлось плохо, если бы не дежуривший на ресепшен портье.

– Да что же вы ее-то убиваете? – крикнул он, врываясь в бар. – Он же здесь, в гостинице! Быстрее, а то упустите его. Он в двадцать девятом у прокурорши!

По «Тихой гавани» снова затопало, загрохотало, понеслось как вихрь, как безумное торнадо – наверх, на второй этаж. По пути выбили несколько дверей, разбили стекла в бешеном угаре и остановились перед двадцать девятым номером.

– Выходи! Убийца, подонок! – Казалось, от этого крика здание рухнет.

Никто не вышел, дверь не открылась.

И тогда с размаху ее высадили вон. Что значила простая гостиничная дверь перед напором масс?

– Свети! Я хочу знать, кто это! – Сергей Мещерский, преодолевая сопротивление, повернул за подбородок к свету свой трофей.

Золотушный свет фонарика вычленил из мрака лицо Веры Захаровны. Она дернулась и с воплем снова попыталась впиться зубами в руку Мещерского. Остроту их он испытал еще там, во время драки в салоне.

– Мама мия, она же вся кровью измазана, – ахнула сержант Байкова.

– Она только что убила девушку, там, в салоне красоты на площади. – Мещерский с помощью сержанта Лузова рывком попытался поднять Веру Захаровну, но она лишь шипела, как кобра. – Я гнался за ней, это на ней ее кровь, кровь Киры.

– Она убила Канарейку? Она? Ведь она же… черт, она же шубинская секретарша. – Сержант Лузов наклонился к Вере Захаровне. – За что?

В ответ она плюнула ему в лицо, откинулась назад. Из горла ее рвался наружу то ли вой, то ли истерический смех. Ее блузка и юбка спереди сплошь были покрыты кровью. Видимо, удар подсвечником был сделан с огромной силой, однако неловко и нерасчетливо. И кровь – главная и решающая улика – хлынула рекой, поставив на убийце свой знак.

Мещерский ощутил, что силы его после битвы в салоне и бега с препятствиями на исходе. Укушенная рука адски болела. Спина тоже болела – получите стулом со всего размаха, тогда поймете, каково это. То, что убийцей оказалась женщина, которую все в городе знали как секретаршу мэра, а сам он видел всего лишь однажды при самых что ни на есть официальных деловых обстоятельствах, сразило его наповал. За этой ли призрачной тенью гнался он в ночи, «не щадя живота своего»? Или это снова был лишь колдовской тихогородский мираж?

– За что? – орал взбешенный плевком сержант Лузов. – За что вы убили ее?

Вера Захаровна заходилась в визгливом хохоте-вое. Потное лицо ее сводила судорога. В свете фонарика сверкали белки глаз. Она была похожа на умалишенную. И одновременно на отведавшего свежей крови упыря.

– За что? А ты разве поймешь, щенок недоделанный? – хрипела она. – Вы, щенки, что вы смыслите в жизни… Да, я убила. И еще раз убила бы ее, прикончила эту развратную тварь, эту молодую …! – она потрясла сжатыми кулаками. – Потому что не позволю ей отнять у меня его. Не позволю забрать его у меня никому – ни одной здешней суке! Он мой, слышите? Герман мой и останется со мной, у меня!

– Герман Либлинг? Вы убили ее из-за него? Из ревности? Так, что ли, получается? – Мещерский чувствовал, что голова у него идет кругом. – А как же тогда… А за что же убили Наталью Куприянову?

Вера Захаровна оскалила зубы и испустила такой залп мата, что они разом оглохли. И словно эхом в ответ глухой гул на площади усилился, заставив стекла в домах задребезжать в своих стареньких рамах.

Зарево в ночи стало ярче. Байкова связалась по рации с отделением, чтобы вызвать машину. Мещерский ощутил новый острый приступ тревоги. Ничего еще не кончилось. Все только впереди. И это, возможно, намного страшнее ночной погони.

– На площади буза, беспорядки, наши все выехали туда. – Байкова после переговоров с дежурным побледнела.

– Что случилось? – спросил Мещерский.

– Не знаю, толком ничего не объяснили – вроде громят салон и гостиницу, машины поджигают. Но тачка из отделения за нами будет. Эй ты! – Сержант Байкова расстегнула кобуру и достала пистолет. – Заткни свое хайло! – Ногой в шнурованном армейском ботинке она толкнула Веру Захаровну. – И встать, кому говорю!

Сержант Лузов защелкнул на запястьях секретарши наручники.

Милицейский «газик» вынырнул из темноты, желто-синий призрак, они погрузились в него и помчались к бурлящей, как котел, площади.

Зарево полыхало над городом. В ночи на колокольне Василия Темного гудели колокола. Издали уже были слышны крики, ругань, звон битого стекла и грохот железа.

– Так я и знал, что этим все кончится, – цедил сквозь зубы сержант Лузов, – так я и думал.

На лице его блестела испарина.

Внезапно их машину окружили какие-то люди. «Газик» уперся в толпу, которая все прибывала.

– Пропустите! Дайте дорогу! – Байкова высунулась из кабины.

Они медленно пробивались вперед. На площади завыла сирена. Но всем было наплевать на ее децибелы. Наплевать было и на тщетно пытавшихся перекричать, утихомирить толпу мэра Шубина и прокурора Костоглазова. Они появились под охраной милиции как раз в тот момент, когда толпа начала штурмовать гостиницу, но очень быстро поняли, что ни их слова, ни увещевания, ни командные окрики на распаленных людей уже не действуют. Резиновые милицейские дубинки у тех, кто попытался их поднять в защиту порядка, были немедленно вырваны. Немногочисленных милиционеров сразу смяли и едва не затоптали в давке.

Мещерский из окна «газика» увидел, что в здании салона красоты уже выбиты почти все стекла. Рядом горел «БМВ». В «Тихую гавань» устремлялся нескончаемый людской поток – толпа напирала, давила. Потом она внезапно подалась назад от дверей и…