В Карловых Варах по-прежнему очень красиво, погода великолепная, но я перестала все это замечать. Много мест, где мы были с тобой вместе. По-моему, нам тогда было хорошо.

После твоих писем (очевидно, опять с различными подозрениями. – В. А.) я вконец дошла. Язва, по-моему, обострилась. Я похудела на 1 килограмм. В голове, как дятел по дереву, стучит черная мысль, в груди все щемит, а душа моя плачет, а от всего этого мне ужасно тяжело и больно. А наши годы с тобой идут и идут, и появляются первые намеки на старость, пропадают веселые улыбки и жизнерадостность… А когда мы оглянемся с тобой назад, то увидим, что жизнь наша прошла и не оставила никакого следа, кроме печали, которую отчетливо видно на нашем морщинистом лице. Ты пишешь мне, что любишь меня. Вероятно, только полюбил за все мои переживания и мучения. А вообще ты меня не любил, а жил со мной потому, что просто меня жалел. Мне очень жаль, что в то время я большего не заслуживала. А мне до сих пор хочется иметь искренность в любви и в отношениях. Доверять во всем и [чтобы] ко мне [было отношение] как к женщине, с уважением и любовью. И только тогда мое сердце отзовется и откроется. Будет таким же добрым, ласковым, какое должно быть всякое счастливое человеческое сердце, которое способно на чистую, большую любовь.

Ведь ты же знаешь, я тебя любила как умела, но ты не захотел моей любви. Ты бил меня, оскорблял, унижал и, сам того не замечая, потихоньку стирал мои чувства и любовь к тебе. Но ведь я человек и очень хочу сильно любить. Очень хочу! Всем сердцем, всей душой своей. Я надеюсь, что ты тоже хочешь этого. Ведь твое сердце мягкое, доброе, оно может любить, но в душе твоей сидит черт, который иногда безумно меня ненавидит. Если бы ты выгнал его из себя, то получился бы очень хороший человек» (т. 2, л. 36).

Инга надеется на его исправление, борется за него, готова простить его выходки, называет его человеком с мягким, добрым сердцем… Он прекрасно осознавал, что не достоин этой чистой души, но был польщен, счастлив, что обладал этим человеком. В какие-то мгновения он тянулся за Ингой, ему тоже хотелось стать чище, но цинизм брал верх. И в его письмах к Инге это заметно. Видно также, что он играет, фальшивит, пускается в демагогию. Этим он как бы скрывает свое ликование, что для него чересчур большая честь оказаться было рядом с таким чистым источником, как Инга. Ему бы что-нибудь попроще, побездуховнее, побездушнее. Смотришь, и был бы человек в своей колее. А так ведь трудно играть не свою-то роль!

Теперь его письмо к ней:

«Конечно, тебе проще всегда было доставать деньги (да где ж ты их так просто достанешь?! – В. А.), все богатство в твоих руках (опять ей везет, а он такой несчастный, без рук, без ног. – В. А.)… Я живу с тобой как мелкий пайщик (а ты сделайся крупным. – В. А.), которому выдаются наличными столько, сколько ведущий компаньон посчитает нужным» (т. 2, л. 47).

Но кто кому мешает зарабатывать деньги?! Если мужу неудобно, что у него заработок во много раз меньше, чем у жены, он идет на более оплачиваемую работу. Но стремления-то такого у него не наблюдалось. А вместо этого он выискивал только всякие причины:

«Для тебя кажется обидным, когда я… говорю тебе об оплате телефонных разговоров… А для меня это еще в сто крат тяжелее, но я вынужден это делать (а почему? – В. А.), т. к., видимо, сумел себя так поставить (а-а! – В. А.) в нашей жизни» (там же).

Видите, оказывается, достаточно только поставить так себя в жизни, что уже потом и не нужно мучиться переживанием о своем иждивенчестве. Говори об этом и все! А изменять положение вовсе не обязательно. Пьешь, ешь, гуляешь, справляешь свои надобности – чего еще желать? А ради красного словца можно и сказать о своих «переживаниях». Показать, что ты личность думающая, утонченная и редко кто тебя может понять! И ты так «поставил себя в жизни», что не в силах отказаться от обеспеченной жизни за счет жены. Ты парализован, прикован к больничной койке, никак поэтому не можешь повлиять на ситуацию. А хотел бы, очень хотел. Жаль жену-то, она так бьется, как рыба об лед!

И в подтверждение того, что он «так поставил себя в жизни», он постоянно давит на свою жену-донора, обрабатывает ее, «воспитывает»:

«Мне обидно за то, что на мои письма, где я тебе смехом напоминаю об этом (сообщая о своих расходах и выклянчивая у нее денег. – В. А.), не дошло до твоего драгоценного сердца» (не совсем складно, но смысл ясен. – В. А.) (там же).

И поскольку Инга решила его проучить, предоставив ему возможность пожить на свою зарплату, он вынужден был признаться ей в другом письме: «Так что приходится жить по-вегетариански» (т. 2, л. 42). Так-то!

В выписках из уголовного дела, с моими комментариями, я анализирую различные высказывания самого Воронина, подчеркивая двумя линиями те из них, где он явно хочет себя выгородить. Вот, например:

«Сунув руку в другой карман, я обнаружил там деревянные ножны от ножа. Я их тоже сунул в снег у дома» (л. 258, об.).

На подчеркнутых словах я и хотел бы остановиться.

Ясно, что Воронин выдумал насчет ножен, чтобы скрыть умышленность убийства. Он потом придумал и новую легенду – уже о ноже: он его, видите ли, все время с собой носил, затачивал карандаши. Я и не знал, что карандаши нужно затачивать таким орудием, который ни в один карман не помещается. Если нож этот вставить в ножны, то общая длина получается сантиметров двадцать. Предмет такой длины не входит в боковой карман пиджака – я проверял. Но почему-то следователь не придал этому никакого значения.

Воронин заранее вынул нож, до прихода в квартиру, а ножны бросил где-нибудь задолго до этого в какую-нибудь помойку по пути следования. А совершив убийство, опомнился и решил сказать, что вынул нож из ножен непосредственно перед нанесением удара. Кроме того, я хорошо помню, когда я обвил его руками со стороны спины, удерживая его на полу (и на диване), никакого длинного предмета я не ощущал в его пиджаке. Как только он ударил Ингу, я обхватил его сзади и никакого предмета в кармане не почувствовал. Он рассказывает, что уже на улице он засунул руку в карман пальто (это понятно, он подобрал некий предмет на улице – брошенную с балкона рукоятку от ножа), что ему «в руку попала [именно эта] рукоятка от ножа», которую он выбросил в урну около телефона-автомата. Затем в другом кармане пальто он обнаружил деревянные ножны от ножа. Странно, как же он «такой взволнованный» догадался ножны от ножа переложить из кармана пиджака в карман пальто? И когда он это сделал? Ведь по его утверждению, он вынул нож из бокового кармана (хотя мы знаем, что он руку ни в какой карман не опускал), и выходит тогда, по его версии, что он оставил ножны там же, в кармане пиджака. Трудно предположить, чтобы, надевая пальто, он стал бы перекладывать ножны из кармана пиджака в карман пальто. Ведь это всегда успелось бы, зачем торопиться, да и разве догадается человек это сделать, будучи «в состоянии сильного душевного волнения»? И далее. Ножны он «сунул в снег у дома», которые так и не смогли найти работники милиции, хотя разгребли снег на указанном им участке. Ручка от ножа лежала сверху в урне. Это довольно экзотический предмет с кисточкой – в урне его быстрее мог бы подобрать случайный какой-нибудь прохожий, любитель всяких вещиц, чем в глубоком снегу, где меньше вероятности пропасть предмету, быть взятым кем-нибудь из случайных прохожих. И тем не менее милиция не находит ножен. То, что они (работники милиции) добросовестно искали, я не сомневаюсь – потому что это был особый случай, контролируемый высокими инстанциями. А почему ножны не нашли? Да потому, что их и не было никогда там и туда он их не бросал. Он выбросил их где-то в другом месте, еще до прихода в дом для совершения убийства. Конечно, можно предположить, что и милиция не нашла их, и он их туда все же бросил, в снег, но и тогда получается, что ножны до его прихода в квартиру были отделены от ножа и в крайнем случае могли лежать в кармане пальто. То есть нож заранее был вынут из них и находился у него в руке под прикрытием рукава пиджака. Это как раз то, о чем я и говорил раньше.