поэтому поговори со старостами районов, пусть едут все. Позже будем действовать через Красный крест, я уже договариваюсь с ними.

Те, кого вы заберёте из лагерей, от вас уже никуда не денутся. Ты — городской голова, бургомистр, они придут к тебе регистрироваться, им понадобится документ, а без тебя они его не получат. Для них — замкнутый круг, для нас — идеальная ситуация. Я не спрашиваю тебя о согласии, — закончил свою речь Мельник. — У тебя нет права отказываться. Считай, что тебе приказала Украина.

В восемнадцатом им обоим не было тридцати. Тогда Мельник смотрел на мир пронзительно-синими глазами, и русая борода прикрывала совсем ещё юношеский румянец. Она должна была делать его старше, но справлялась с этим плохо. С годами синева в глазах Мельника поблекла, зато цепкость во взгляде сохранилась. Он похудел и стал похож на того, кем прожил эту жизнь — на вечного солдата. Такими Борковский представлял легатов, командиров римских легионов — профиль Мельника можно было чеканить на золотых имперских монетах.

Здание, адрес которого Борковский получил в полтавской комендатуре, оказалось школой. В ней расквартировали полицию, набранную ОУН, и здесь же, на втором этаже, в бывшей учительской по-походному устроился Мельник. При первой встрече он спросил Борковского, где тот остановился, и услышав, что у сестры, не то пошутил, не то предложил всерьёз:

— А то можешь тут, с хлопцами. Не забыл ещё казарменную жизнь?

— Если считать лагеря, то опыта только добавилось, — попытался отшутиться Борковский, но Мельник уже думал о другом.

— Знаю, знаю. Всё про тебя знаю, потому и написал, и вызвал к себе. Ты на допросах ни на кого не указал, прошел всё, выжил, значит, бережёт тебя Господь для большого дела. Ещё послужишь Украине. На пятое октября назначили Учредительное заседание Национальной рады [15]. Мне говорят, что идёт наша жизнь по кругу — опять возвращаемся в семнадцатый и то, что тогда не закончили, продолжаем теперь. А я думаю, если всю правду говорить, то начинаем сначала. Сейчас срочно вызываем верных людей из областей, ищем тех, кто остался, кого большевики не расстреляли и не сгубили в лагерях. Вот ты приехал, будешь представлять Полтавщину…

Они договорились выбрать вечер и посидеть за пляшкой, вспомнить друзей, но у Мельника не было ни свободного вечера, ни даже свободного часа. Несколько раз Борковский мельком видел, как вождь ОУН проходил с секретарём по школьным коридорам, но накануне Учредительного заседания он неожиданно уехал, и сказать, когда вернётся и вернётся ли в Киев вообще, не мог никто. На открытии Мельник не присутствовал, зачитали только его приветствие Национальной раде так, словно и не появлялся он здесь в эти дни. Не заметил Борковский и немцев ни в здании школы, ни рядом. Несомненно, они знали об учреждении Национальной рады, но решили это знание не проявлять. Присутствие на собрании военных или гражданских чиновников немецкой администрации считалось бы поддержкой. Немцы не вмешивались и на активность ОУН смотрели со стороны. Одобрения в этом взгляде не было, только расчёт и готовность проявлять недолгое терпение.

Зато Борковский встретил многих из тех, кого уже не думал увидеть никогда. В школьном актовом зале в день открытия Рады словно слились воспоминания о его военной молодости и десятилетии, проведённом в лагерях. Иначе, наверное, и не могло быть, потому что никогда не существовали они по отдельности в его жизни, и одно было накрепко связано с другим.

Таких, как он, здесь собралось немало. На заседание приехали и те, кого Борковский помнил только по семнадцатому году, встречал в здании Педагогического музея, где заседал украинский парламент, и те, кто проходил с ним по делу СВУ. Главой Национальной рады выбрали профессора Мыколу Величковского. Борковский не был знаком с профессором, видел его два, от силы три раза, ещё во времена Грушевского, а при Скоропадском они разошлись по враждующим лагерям. Но в двадцать девятом, на допросах в ОГПУ имя Величковского звучало постоянно. От Борковского требовали показаний против профессора, и о том, что они никогда не были представлены, не перебросились даже парой слов, следователи долго не желали ничего знать.

Время прошло, былые распри забылись, старики искали путей к примирению, но в ОУН пришло молодое поколение, жёсткое и бескомпромиссное. Молодёжь, избравшая своим вождём Бандеру, точно знала, что борьба за Украину может быть только вооружённой и только беспощадной ко всем, кто не поддерживает их целей и методов. Кровавая вражда между группами Бандеры и Мельника с началом войны драматически усилилась, и Борковский не мог думать о ней иначе как о чудовищном проклятье, лежавшем на всём движении, задачей которого было создание украинской державы. С первых дней борьбы за независимую Украину вожди ОУН не желали объединяться, враждовали и лелеяли свою вражду, решали противоречия кровью. Этот раскол был выгоден и большевикам, и немцам; и те, и другие поддерживали его, усиливали всеми средствами, считая своим врагом любого, кто был готов поднять жёлто-синее знамя.

Борковский возвращался в Полтаву раздосадованным, но и вдохновлённым. Всё-таки разногласия казались ему разрешимыми, а цель стоила любого риска и любых усилий. Да, они начинали опять, но начинали не с нуля, и он знал, что делать.

Наскоро огороженные колючей проволокой, ещё не всюду оборудованные вышками для охраны, пересыльные лагеря пленных появились почти во всех городках Полтавщины. Иногда немцы устраивали их в колхозных коровниках, на территории МТС или просто выгораживали несколько гектаров поля, — и в каждом без еды, без лекарств, без надежды выбраться находились тысячи, а то и десятки тысяч человек. Возможности Борковского были ничтожны, без «Красного Креста» много людей не спасти, в этом Мельник был прав.

Борковский вспомнил, как они стояли у широкого, во всю стену, окна учительской комнаты, выходившего на школьный двор. Во время разговора с улицы к школе подъехали два «опеля»-трёхтонки, оборудованные для перевозки людей. Из кузовов на засыпанный буро-жёлтой листвой тополей и клёнов давно не метёный асфальт двора посыпались люди.

— Вот, хлопцы наши вернулись, — думая о другом, отстранённо заметил Мельник.

В большинстве это были молодые парни, одетые не по форме, но всё же одинаково, в коричневых брюках и пиджаках, с кепками или фуражками на голове. Стоял последний день сентября, запущенная немцами машина уничтожения евреев в Бабьем Яре работала на полную мощность, и Борковский решил, что пришло время задать ещё один вопрос. Он обернулся и вопросительно посмотрел на Мельника.

— Откуда вернулись? С Сырца?

— Послушай, Фёдор, — ответный взгляд Мельника был жёстким и злым, он правильно понял Борковского. — О евреях есть кому заботиться, можешь поверить. Все говорят о евреях — Америка, Англия, весь