за ограждением, но Илья пролежал в лазарете три недели, поэтому разговоров заключённых не слышал и не знал почти ничего.

— С конца сентября немцы в Киеве собирают и массово убивают евреев, всех, кто остался, — коротко объяснил Туровцев. Достоверных подробностей он и сам знать не мог, но того, что слышал, было достаточно, чтобы представить масштабы казней в оккупированной украинской столице.

Полное значение этих слов Илья понял не сразу и не скоро. В первые минуты он попытался представить себе более понятную и привычную картину.

— Может быть, отправляют в лагеря, как нас?

Было видно, что Туровцеву самому не хотелось верить безжалостной определённости произнесённых им слов. Всё-таки лагерь — это жизнь, пусть едва выносимая, скользящая на грани смерти — вряд ли кто-то лучше самих заключённых представлял, насколько она тяжела и опасна, — но всё же жизнь. И пока она продолжается, спасение возможно.

— В Кременчуге тоже начали собирать евреев. Говорят, организуют гетто, — пожал плечами Туровцев.

Оба они толком не понимали, как вот здесь, у них, в советской стране, пусть и захваченной на время немцами, может появиться еврейское гетто. От самого этого слова веяло плесенью и затхлостью допотопных времён, тоской, безжизненной, безнадёжной.

Слушая Туровцева, Илья вдруг подумал ещё и о том, что он вовсе не единственный еврей в этом лагере. Конечно, догадаться можно было и раньше, раз он сумел попасть сюда и выжить, значит, смогли и другие. Но то были какие-то условные другие, которых Илья не знал и не видел. Здесь же рядом с ним стоял человек, не снявший петлицы военврача, не давший ему умереть от заражения крови, спасший и его и ещё десятки пленных. А ведь Туровцеву приходилось ежедневно встречаться с лагерным начальством, с немцами, говорить с ними, у него не было возможности спрятаться, отсидеться в смрадном полумраке лазарета. В любую минуту, когда угодно, его могли узнать и выдать, но, понимая это, военврач второго ранга Туровцев продолжал работать. Таким был его личный выбор, его воля.

Впрочем, узнать могли любого из них. Как-то к Илье подошёл невысокий заключенный с петлицами без знаков различия, лица которого Илья не помнил.

— Привет, партизан, — вполголоса сказал он и спросил, кивнув на раненую руку. — Где зацепило?

— Под Оржицей.

В лагерь попало немало солдат 26-й армии, ядро которой немцы разбили под Оржицей. Путая следы, Илья на всякий случай тоже называл это село, а не Кандыбовку, где погиб 558-й полк.

— Как тебя туда занесло? — этот человек его точно знал, видимо, они встречались, но Илья всё не мог вспомнить, когда и где. К тому же такие вопросы здесь задавать не полагалось, поэтому он промолчал. Пленный понял, в чем дело, и так же тихо напомнил:

— Начало августа, под Таганчой. Мы были в разведке.

— С Сапливенко, — понял Илья и ясно вспомнил тот дождливый летний день, когда на его отряд вышла полковая разведка из-под Кременчуга. — Где он сейчас?

— Убит командир, — отвел взгляд пленный и ненадолго замолчал. — Здесь убит, в Кременчуге. На островах.

Илья вдруг понял, что, хотя не знал о смерти Сапливенко, но чувствовал, что тренера уже нет. Его мир, видимый и невидимый, рушился каждый день — война ломала его, отнимала друзей и родных людей, стирала память о них, развеивала её на ледяном ветру небытия. Он сам чудом не погиб под немецкими минами, но выжил. Зачем-то же он выжил?

— Когда это случилось?

— Ещё в конце августа. Они переправили сорокапятку на островок и били по немецкой переправе почти в упор. С самого начала было понятно, чем всё закончится. Их накрыли артиллерией. Огонь открыли такой, что мы думали, и островка не останется, саму землю разнесут и утопят в Днепре. Ночью потом гроза прошла сильная, настоящая буря. Мы смогли попасть на остров только под утро. Ни следа от тех, кто там был, не нашли, одно разбитое железо.

— Так может, их уже не было на том острове? Ушли до обстрела, и никто об этом не знал.

— Они там были, — закрыл глаза пленный, и Илья не стал его спрашивать, почему командир полковой разведки встал к орудию. Значит, не нашлось других людей, раз встал.

Илья помнил и грозовую ночь, заставшую его в Григоровке, и сон, приснившийся перед налётом на село, но говорить об этом не хотел — в тот день погиб Сапливенко, или в другой, уже не имело значения.

Не прошло трёх месяцев с тех пор, как Илью и его взвод привезли на станцию Масловка. И вот погибли все, остались только Жора и Илья, а если бы не Жора, наверное, и он не стоял бы сейчас с этим пленным, и тот не рассказывал ему, как убили Сапливенко. Теперь он это знает, но пока они в лагере, в его знании немного пользы, потому что каждый день по эту сторону колючей лагерной проволоки может стать последним для любого из них. Ни их память, ни их ненависть, ни желание отомстить за друзей не значат ничего, пока они здесь, в этом проклятом Stalag 346.

На следующий день после утренней поверки охрана не стала привычно разбивать заключённых на команды и отправлять на работы, общий строй не распустили, велели стоять, ждать приказа. Не расходилась и охрана.

Вскоре в лагерь вошла рота автоматчиков, некоторые вели на поводках овчарок. Это был конвой, но не обычный лагерный конвой, хорошо уже знакомый пленным. В Stalag 346 вошли эсэсовцы. С этого момента сомнений не оставалось ни у кого — подготовка этапа в другой лагерь закончена, и пленных отправят сегодня же.

По всему было видно, что этап планируется большой. Заключённых вызывали, выстраивали в колонны по двести человек и под лай овчарок, под резкие команды конвоя выводили за ограждение. Что происходило с ними потом, куда их гнали и как, шли они пешком или грузились в железнодорожные вагоны, — в лагере не знали. Последние дни ходило несколько версий, но большинство считало, что этап отправляют в Винницу на какую-то стройку. Вроде бы так говорили в канцелярии, но и в этом уверенности не было.

Пленные не знали, кого из них уведут, а кто останется в Кременчуге, и когда их начали вызывать по номерам, среди шеренг, стоявших на аппельплаце, пронёсся приглушённый, но стремительно нараставший шум. Расставались люди, прошедшие через окружение, первые дни плена, через лагерь. Вместе они видели смерть, она стояла рядом смотрела им в глаза, а они — ей. Тем утром на аппеле не просто расставались друзья, но снова, в который уже раз с начала войны, крошились тысячи судеб. Уходившие пытались что-то крикнуть на прощанье и