Мы с Сарой часто по ночам обсуждали, спала ли Кэрол с кем-нибудь или нет. В юности она была пять лет обручена с очень душевным мужчиной; все знали, что он гомосексуалист – все, кроме, видимо, Кэрол. Думаю, он был из тех пристойных, напуганных геев, которые обращаются к религии в надежде отмолить грех. Сара говорила, что не верит, что эти двое спали друг с другом – они только обменивались страстными сообщениями. Кэрол случайно застала жениха, когда он – аспирант теологического института в Нью-Йорке – лежал в постели с девятнадцатилетним кубинцем – танцором-студентом.

Я как-то спросил Сару – а может, Кэрол и сама лесбиянка? Она долго хмурилась и наконец сказала, что для Кэрол ужасна сама идея секса. Ужасна идея грязи. Кэрол считала, что любовь должна быть куском мыла, очищающим гигиеническим скрабом. И еще Сара сказала, что Кэрол целиком посвятила жизнь их отцу и что он – единственный мужчина, который что-то значит для нее.

Кэрол и Сара очень подозрительно относились друг к дружке. Когда Сара была беременным подростком, Кэрол прислала ей оскорбительное письмо о том, что сердце отца разбито, и обещала больше не разговаривать с Сарой. И в самом деле не говорила с ней до рождения Ника. Сара снова впустила младшую сестру в свою жизнь, но напряженность в их отношениях не исчезла. Кэрол боролась за внимание так по-детски, что это было даже смешно. Если Сара выигрывала в «эрудит», Кэрол заходилась в приступе кашля, утверждая, что у нее приступ аллергии, и заставляла отца везти ее в больницу. Если Сара и Том начинали говорить о Викторе Гюго, Кэрол настаивала, что Сара не может по-настоящему восхищаться его романами, поскольку не читала их в оригинале, по-французски. Сара только смеялась над такими выходками. Она, наверное, чувствовала себя слишком виноватой перед Кэрол, чтобы спорить, и выбивалась из сил, чтобы сделать что-нибудь хорошее для нее. Вроде вечеринки на день рождения.

Я как раз набрался сил, чтобы пойти в дом и принести еще пива, когда раздался грохот, словно вдали рухнуло с грузовика что-то тяжелое, такое тяжелое, что вода в бассейне пошла рябью. Все начали оглядываться – даже Ник, который почувствовал вибрацию ногами.

Сара стояла в мелком конце бассейна, очень красивая, хотя кожа покрылась мурашками, и губы посинели – и она прислушивалась: не громыхнет ли еще. Ник первым увидел черный, масляный столб дыма в конце квартала. Снова раздался грохот, потом еще несколько раз подряд – зазвенели оконные стекла и подпрыгнуло столовое серебро.

Завыли сирены. Сара сказала, что это у аптеки на углу, и спросила меня, не схожу ли я посмотреть.

Соседи высыпали на тротуар и стояли под деревьями. Ветер переменился и понес дым по улице. Дым вонял горелыми шинами и тухлыми яйцами.

Я прошел до конца квартала и увидел аптеку. Одна стена была объята красным пламенем. На тротуаре плакала женщина, вытирая слезы футболкой. У меня был платок, я отдал его той женщине и спросил, как она. Она сказала, что прежде не видела, как умирает человек. Рассказала, что парень на мотоцикле врезался в проволочный ящик у аптеки, полный баллонов с пропаном. Баллоны полыхнули, как самый большой в мире фейерверк. Кто-то сказал, что это несчастный случай, а она возразила, что вовсе нет. Сказала, что парень горел до того, как врезался в баллоны. Что он был похож на Призрачного гонщика. И забрало его шлема было поднято, а внутри виднелся горящий череп – пламя и улыбающиеся зубы.

Я отправился обратно, чтобы загнать всех домой. Сам не знаю, почему. Было неясное предчувствие. Все были там, где я их оставил, и пялились на дым. Стояли вместе под снегом. Было и вправду похоже на снег. Крупные хлопья пепла. Они падали всем на волосы. Падали в торт.

Через пару недель Ник разбудил нас с Сарой, чтобы показать полосы на запястье. Он даже не спросил, что это. И сам уже знал. Я увидел первую отметину на себе вечером того же дня. За четыре дня мы все покрылись драконьей чешуей… все, кроме Сары.

8

– Все, кроме Сары? – переспросила Харпер.

– Думаю, продолжение – в другой раз.

– Наверное, вы очень по ней скучаете.

Он промолчал и уставился через комнату в открытую печку пустым слепым взглядом. Потом медленно поднялся, огляделся и улыбнулся.

– Она по-прежнему со мной.

У Харпер перехватило горло.

– Что?

– Я говорю с ней почти каждый день. – Его глаза узкими щелочками смотрели в мерцающую мглу, словно он видел Сару где-то там, в противоположном углу сарая. – Я легко представляю, что она сказала бы, чтобы поддеть меня. Если я задаю себе вопрос, мне отвечает ее голос. Мы привыкли считать личность чем-то целостным, внутренним. Все мысли, убеждения, взгляды, которые делают меня мной, – мы приучены думать, что это система файлов, которые хранятся в сейфе мозга. Большинство даже не предполагают, сколько мы храним снаружи. Ваша личность – не только то, что вы знаете о себе, но и то, что знают о вас другие. У человека одна личность с матерью, другая – с любовницей, третья – с ребенком. Другие люди создают и совершенствуют нас не меньше, чем мы сами. Когда человек умирает, те, кого он оставляет, хранят, как и прежде, часть его личности.

Харпер сложила губы трубочкой и выдохнула со свистом. Он говорил о воспоминаниях, а не о призраках.

Взгляд Пожарного снова обратился к открытому люку печки, и Харпер сказала себе: «Спроси его о том, что ты видела – спроси о лице». Но интуиция уберегла ее. Если надавить на него сейчас, он прикинется дурачком, сделает вид, что не понимает, о чем речь. И потом, были более важные темы для серьезного разговора.

– Вы толком не притронулись к кофе, – сказала она. – Он остыл.

– Так это легко исправить, – ответил он и поднял жестяную кружку в левой руке.

Золотые иероглифы на его драконьей чешуе посветлели и замерцали. Рука превратилась в чашу пламени. Пожарный медленно поворачивал кружку в пальцах, и над кофе появился пар.

– Жаль, нет способа вылечить вас от бесстыдного выпендрежа, – сказала Харпер.

– Да разве я выпендриваюсь? Это ерунда. Вчера, умирая и от скуки, и от боли в ребрах, я тренировался пукать кольцами дыма трех цветов. Вот это было впечатляюще.

– Я рада, что хоть кого-то забавляет конец света.

– А почему вы думаете, что свету конец? – Пожарный, похоже, искренне удивился.

– Мне-то точно кажется, что конец. Пятнадцать миллионов человек заражены. Мэн стал похож на Мордор – пояс пепла и отравы в сотню миль шириной. В Южной Калифорнии дело еще хуже. Последнее, что я слышала, – она пылает от Эскондидо до Санта-Марии.

– Черт. Знал же, что не надо откладывать поездку на студию «Юниверсал».

– И что в конце света вас забавляет?

– Все. Особенно заносчивая идея, что мир кончится только потому, что люди могут не пережить этот век. Мы не испытываем должной благодарности за то, что протянули прошлое столетие – я так считаю. Человечество хуже мух. Если хоть один сушеный кусочек ливера переживет пожар, мы все набросимся на него. Будем спорить, чей он, и продавать самые ароматные ломти богатым и легковерным. Вы боитесь, что настали последние дни, поскольку вокруг смерть и развалины. Сестра Уиллоуз, разве вы не в курсе? Смерть и развалины – любимая экосистема человека. Вам доводилось читать о бактерии, которая выживает в вулкане, прямо по соседству с кипящей лавой? Это мы. Человечество – микроб, процветающий на краю катастрофы.