собираются сами поляки? Одно ясно: они должны быть поосторожнее, поскольку раз уже обожглись — как и бретонцы — на Наполеоне. У него самого, Ианна ле Бон, нет времени писать письма о каком-то там неизвестном и очень далеком экс-художнике, когда здесь, рядом, в его собственном хлеву, необходимо спасать только что родившегося теленка. Прабабка из Круазика никогда не слышала имени безумца, о котором пишет дочь Франсуа. Может, его вообще нет? Может, Анне-Марии морозы ударили в голову и как раз ее-то и надо окунуть в la Vistule? Ведь Варшава вроде находится не у самого моря? И в этом нельзя быть уверенным, когда имеешь дело с теми, от которых в панике бежал даже сам Наполеон.

Приписка Марии-Анны ле Бон под сообщением и одновременно «ordre de bataille»[16] деда Ианна являлась совершенно исключительным фактом. Но в ней был совет: если этот человек действительно существует, нужно узнать, когда он родился и каким является деревом. Потом уже будет легко: им займется прабабка из Круазика. Галльский гороскоп и предсказания друидов совершенно однозначны. А что касается теленочка — его дела не так уж плохи: час назад он встал на ноги. Лишь бы этого не случилось с глупым последователем экс-консула, чего Анне-Марии желают все на ферме. Как раз сегодня на обед будет ее любимое блюдо, и одну трубочку все съедят с мыслью о «нашей малышке из Геранда». Не скучает ли она в Польше о хрустящих блинчиках с бретонским маслом? Цвета весенней примулы? С таким свеженьким маслом со слезой?

Анна не показала это письмо никому, хотя уронила несколько слезинок, таких же светлых и соленых, какие остаются на масле, сбиваемом в Вириаке. Подумав, она его даже сожгла, чтобы над ней не посмеивался Адам или, что еще хуже, зло не пошутила тетя Мила. Анна представляла, как та рассказывает соседям, какую жену привез себе из глубокого средневековья этот очаровательный Адам Корвин и что о Гитлере все может рассказать только что родившийся в Вириаке теленок. И хотя об этом письме она никому не сказала, даже Кристин, все же долго рылась в книгах в библиотеке на Кошиковой, пока в немецком энциклопедическом словаре Кнаурса не нашла точную дату рождения того, в чьем существовании сомневался ее дед Ианн; она узнала, что Гитлер увидел свет двадцатого апреля, значит, он клен. Галльский гороскоп, бережно хранимый в черной материнской сумочке, сообщал, что под знаком клена родилась также пользующаяся дурной славой Екатерина Медичи.

И когда Анна робко рассказала о своем открытии маршальше, та проявила к этому большой интерес.

— Вот как! — воскликнула она. — Значит, клен болезненно честолюбив, не терпит возражений, жаждет власти, любит только себя? Хочет, чтобы о нем говорили, все равно — хорошо или плохо? Это интересно. Кажется, мать Адама появилась на свет в полночь двадцатого апреля, но смогли искупать ее только на рассвете двадцать первого, и в ту ночь она ужасно измучила акушерку. Выходит, Рената — клен и одновременно еще какое-то дерево?

— Орех — как моя мачеха Софи, родившаяся в конце апреля.

— Бывает, что орех трудно разгрызть. А какие известные «орехи» упоминаются в твоем галльском гороскопе?

— К сожалению, Дантон.

— Неплохая мешанина, нечего сказать! Судьба тебе дала свекровь под стать интеллигентности Гитлера, с руками Екатерины Медичи, а… все остальное — как у Дантона. Странно, почему мой любимый внук — доктор не разобрался, кто у него жена. А ведь он прекрасный диагностик…

— Буня… — начала Анна.

— Хорошо-хорошо! — прервала ее маршальша. — Я не сомневаюсь в мудрости твоих языческих жрецов. Но вернемся к Адольфу Гитлеру. Согласись, гороскоп… гм… довольно интересный. Ему надо совершить паломничество в Круазик и попросить совета у твоей прабабки.

Анна попыталась переменить тему разговора:

— Неужели это так стыдно, что я ничего о нем не знаю?

— Не ты одна, ma petite, — вздохнула прабабка. — Вчера у соседей кто-то из часто бывающих там людей, кажется вице-министр, человек совсем неглупый, сказал прямо: у страха глаза велики. Никакой войны не будет, пока Адольф — так он его назвал — не договорится с Англией. И ручался головой.

— А если Гитлер договорится? Он не сказал, что тогда будет?

— Ох, тогда не будет ни его поста, ни его головы. Не поджимай так губы. Я решила пошутить, как Мила. Но знаешь, в Польше бывает по-разному: иногда все хорошо, а иногда — конец света. Мы научились шутить даже в такие моменты, когда другие отчаиваются, ноют, плачут и жалуются. Это у нас называется: юмор висельников. Повтори.

— Висельников, — медленно, но безошибочно повторила Анна трудное слово. И в ту же минуту ей в голову пришла мысль, что это препятствие преодолела не жена Адама Корвина, а прежняя Анна-Мария. Святая Анна Орейская! Неужели действительно следовало погружать с головой семь раз в воду не только этих бешеных экс-консулов, экс-художников, но и ее, экс-жительницу Геранда, выпускницу «школы Дьявола» и — чего тут скрывать — в глазах жителей Арморика экс-«белую»?

Как-то раз на Маршалковской Анна встретила Зигмунта Града. Он прошел мимо, но тут же вернулся, догнал ее и спросил, не зайдет ли она с ним в ближайшее кафе. Они не виделись со дня ее свадьбы, и Зигмунт ничего не знал о ее жизни на Хожей, об учебе и работе.

— У меня времени не больше двадцати минут, — сказала Анна, когда они сели за столик и заказали кофе, но потом оказалось, что с этим почти чужим ей человеком она проговорила больше часа. Началось с вопроса, почему она никогда не навестит тетку Дороту, которая мечтает о том, чтобы настоящая бретонка научила ее жарить хрустящие блинчики, как это делают в окрестностях Геранда. Анна удивилась, что ею интересуется славящаяся своей польской кухней мать Зигмунта, но обещала навестить ее как-нибудь во второй половине дня, когда у Адама будут вечерние занятия. Зигмунт насупил брови, хотел что-то сказать, но передумал и тут же спросил, что говорят на Хожей об интересующем всех вопросе: удержится ли этот шаткий мир или начнется война?

На эту тему Анна мало что могла сказать, она предпочла послушать его о пактах Германии с Италией и Японией, которые по сути своей носят антикоммунистический характер, и что вооружение Германии — уже совершенно открытое — становится грозным предупреждением для Австрии и ненавистной фюреру Чехословакии.

— Гитлер, естественно, считается с Британской империей, с Россией и Францией, но у Англии полно проблем с ее колониями, а Франция после восемнадцатого года — это уже совсем другая Франция, она боится окопов, газов, кровопролития, — объяснял ей Зигмунт. — У меня на Западе есть друзья. Они не скрывают, что там настроение