– Пожалуй, мне пора, – сказала я. – Приятно было познакомиться.

У меня вылетело из головы всякое желание подъехать к маме через Анну и попытаться что-нибудь узнать. Сама не знаю почему, вдруг стало неинтересно. Наверно, после того, как я представила себе, что на моем дне рождения папа и мама сидят на разных концах стола и напряженно помалкивают. А мы с Генрихом и госпожой Антонеску изображаем веселый разговор. Какой абсурд! Я подошла к стойке, расплатилась и, помахав рукой от двери, вышла на улицу.

Было темно. Два фонаря слабо светили в отдалении: один справа, другой слева. Фонарь стоял и у входа в гастхаус, но и он не горел. Я стояла и соображала, куда мне идти – направо или налево. Улица опоясывала холм против часовой стрелки, если смотреть снизу вверх. При этом дома стояли только по одной стороне – так сказать, по внутренней. А с внешней стороны была невысокая балюстрада из известняка, и если подойти к ней и посмотреть вниз, то видны были крыши домов внизу. Кажется, я уже рассказывала. Да, конечно. Я тут же вспомнила, что гастхаус был до моего дома, значит, идти надо было вверх, то есть налево. Я шла по этой темной, едва освещенной аллее. Мысли у меня в голове были самые разные. Я немножко жалела, что затеяла всю эту историю с квартирой на улице Гайдна. Еще сильнее я жалела, что не догадалась взять в гастхаусе каких-нибудь, что ли, ватрушек на завтрак. Думала, есть ли в доме на улице Гайдна телефонный аппарат, чтобы заказать извозчика, но почему-то решила, что конечно же нет, и вспоминала эту оперу, которую пересказывала барышня по имени Анна. «Флер де Помье». Яблоневый цвет. Должно быть, какой-то современный автор. Но мелодии из всех опер мешались у меня в голове. Я, наверно, никогда б не смогла вспомнить хоть одну оперу целиком. Не то чтобы я устала идти вверх, тем более что подъем был не так уж крут, но вообще я чувствовала себя немножко разбитой и утомленной. Смотрите сами: вчерашний тяжелый разговор с папой, потом утром поездка к маме, возвращение, еще один разговор и потом сюда. И все это без нормального обеда, к которому я привыкла. Поэтому я шла медленно, перекладывая из руки в руку кошелек. Не тот кошелек, конечно, а маленький кошелек, такую совсем детскую, девичью сумочку на узеньком лакированном ремешке. Вдруг я услышала шум сзади. «Сомнительный район», – вспомнила я слова Петера, этого студента. Но нет, ничего страшного. Меня просто обогнал извозчик. Все стихло. Потом сзади раздались шаги. Какой-то разговор.

– Милая моя, – услышала я, – неужели ты в самом деле думаешь, что…

– Я ничего не думаю, но все это крайне подозрительно, – отвечал женский голос.

– То-то и оно, что ты ничего не думаешь, – засмеялся мужчина.

– Сам дурак! – возмутилась женщина.

Какая-то подвыпившая парочка, подумала я. И тут они из-за угла прямо-таки налетели на меня.

– Пардон, – сказал мужчина. Голос его показался мне знакомым.

– Réciproquement[18], – сказала я.

Мы вошли в свет фонаря. Я узнала давешнего Петера. Рядом с ним шла Анна. Петер явно был смущен.

– Вы что, следите за мной? – сказала я. – Кто вам дал право? Может, вы и есть ищейки тайной полиции?

– Нет, это вам кто дал право? – чуть ли не закричала Анна.

– Ну, знаете, у меня просто слов нет! – я даже всплеснула руками. – Я вхожу в ресторан, на меня из-под газеты кто-то смотрит, не сводя глаз. Потом входит напарник. Они ведут со мной всякие разговорчики, а когда я выхожу – идут за мной следом. Что я должна думать?

– Абсурд! – сказала Анна.

Смешно, что она повторила слово, которое звучало у меня в голове минуту назад. Правда, совсем про другое. Про возможную встречу моих папы и мамы на моем предстоящем дне рождения. Но абсурд он и есть абсурд. Наверно, это как дождь. Или как война. Если в городе дождь, то дождь везде. Если в стране война – это касается всех: от императора до последнего обывателя. Абсурд, наверное, что-то похожее. Среднее между дождем и войной. Он везде.

– Абсурд! – продолжала говорить Анна. – Полнейший абсурд! Это я имела полное право считать, что вы за нами следите. Вот посудите сами…

Но я ее перебила:

– А зачем вы тогда тащитесь за мной по темным улицам сомнительного района?

– Мы просто идем домой, – сказала Анна.

– Вы женаты? – тут же спросила я.

В темноте было видно, как оба покраснели.

– Я здесь снимаю квартирку, – сказала Анна.

– А я провожаю барышню до дома, – подхватил Петер.

– Или наоборот? – спросила я.

– Отстаньте, – сказала Анна. – Он сказал правду. Я действительно здесь живу. Снимаю. Маленькую квартиру. Тут недалеко. Улица Гайдна, пятнадцать, если угодно.

– Тьфу, – сказала я и засмеялась.

– Не может быть! – сказала Анна. Она всё поняла.

– Однако так, – заверила я. – Но, честное слово, я не нарочно. Так вышло. По объявлению. Еще одно подтверждение тому, что Штефанбург очень маленький город. Тысяча извинений, – обратилась я к Анне, – ваша фамилия случайно не Антонеску?

– Нет, – сказала Анна. – А что?

– Да нет, ничего, – сказала я. – Слава богу! Все-таки Штефанбург не такой уж маленький город.

Вот было бы смешно, если бы эта Анна оказалась дочерью госпожи Антонеску. Или Петер оказался бы ее сыном. Она же говорила, что у нее есть ребенок, на два года старше меня. Что она в разводе, а ребенок живет с отцом, то есть почти точный повтор нашей истории. Правда, она не сказала, ребенок кто – мальчик или девочка? Или она сказала, а я забыла. Но на всякий случай спросила у Петера:

– А вы?

– Что я? – не понял он.

– А вы не Антонеску? Или, по крайней мере, не знаете ли вы госпожу Эжени Антонеску? Сорока лет. Кажется, училась в Париже.

– Первый раз слышу, – сказал Петер.

– Слава богу! – сказала я.

– Что вас так радует? – спросил Петер довольно зло.

Я совершенно не могла понять, из-за чего он так злится. Но потом сообразила. Он, наверно, собрался остаться в квартире Анны, но теперь в моем присутствии ему, возможно, было неловко. Хотя, верней всего, я преувеличиваю. Я много раз читала в фельетонах Старого Пуделя, что современная молодежь совершенно потеряла стыд, совесть и малейшие понятия о приличиях. Так что, может быть, Петеру было совершенно наплевать на то, что какая-то шестнадцатилетняя девица с длинной красивой фамилией вдруг станет свидетельницей его столь неприличного поведения.

Ну, допустим, увидит. Ну и что? Старый Пудель писал, что любимый аргумент современной молодежи – это именно вот эти цинические и неуязвимые слова «Ну и что?». Явился с плохо повязанным галстуком – ну и что? Ушел с четвертого курса университета и уехал в Америку – ну и что? Не встал со скамейки, когда в парке духовой оркестр играет гимн империи – ну и что? Перестал бриться, чистить ногти, менять белье – и опять-таки, ну и что?