Данилов слушал внимательно, подперев голову руками. И старался, чтобы лицо его ничего не выражало. Но Ермолаев начал объяснять, выбрав манеру разговора как с ребенком, а это Сашу немного бесило.

– Ну, я и попытался народ подбить, чтоб не платить. Неправ был. Жизнь − сложная штука, Санёк. У каждого свои мотивы. Настоящие злыдни − только в книжках. Я читать-то плохо умею, мне батя пересказывал. Русские народные сказки, и даже толканутые. Ну, которые Толкин насочинял. Вот там сразу ясно, кто бобро, а кто зло. А в этой жизни все мы − бедолаги, за свой кус хлеба под солнцем боремся. Ну, а когда солнца нетути... еще страшнее. У нас до сих пор рассказывают детям, что было Зимой. Той самой. У вас тоже старики бают об этом?

– Бывает. Слышал. Что в некоторых местах людей ели и только этим выжили.

– Это не байки, парень, а самая что ни на есть быль.

И вот тут Александр не сдержался.

– Мы тоже это помним. Но тем обиднее. Мы выжили. Остались людьми. И для чего?

«Чтобы страдать от уродов, которые хуже психов-людоедов? Которые забирают то, что сами не вырастили, и взамен обещаниями кормят?» – конец фразы он удержал в себе. Но и того, что было сказано, хватило.

– Сопляк. Это ты, как вижу, болтаешься по миру. Как говно в проруби, − сказал без злости, просто констатируя. − А у нас у всех дети, хозяйство. Нам проблем не надо. Надо, чтобы зло было наказано, ага? Типа того?

– Я считаю просто: есть плохие люди и хорошие, − произнес Младший. − И плохим людям надо дать понять, что они были неправы. Иначе как помочь им исправиться?

Ермолаев посмотрел на него с тоскливым выражением.

– Издеваешься? Чувствую, ты и сам пострадал. И тебя тоже изломали. Душу твою...

– Намекаете, что я психикой повредился? Да люди, которых я встречаю, почти все ненормальнее меня.

Усилием воли Сашка успокоил себя, чтоб лишнего не сказать.

– Короче, сиди тихо, никому больше такого не говори, – заключил Ермолаев. – Иначе… нет, никому не сдам, ты не подумай. Просто выкину отсюда к чертям, за мост. И не смотри, что я на вид тюфяк... А соседи мои − не плохие люди. И староста Коля Березкин не мудак, только запутался.

– Они все трусы и подонки, если своими именами называть. Можно было драться. Скооперироваться с соседями…

– Значит, мы все – трусы и подонки. Но такие выживают чаще. А ты не мели чушь, а послушай.

Немного помешкав, Иван Иванович рассказал, как обидели его в прошлом году свои же односельчане из-за этих пришлых.

− Нет, ордынцы, конечно, нормальные мужики, порядок вон наводят… Но помощники их добровольные… Это просто чума. В сентябре я на сходе ляпнул, что не надо платить налог, который они назначили. Мол, нас много, все с оружием, зачем нам еще какие-то защитники? Если что, сами себя защитим. И сосед меня поддержал, еще и матом про них, «сахалинцев» в смысле, выразился. А все так перебздели, особенно после того, что в Клюквенном случилось… Соседу-то сразу бока намяли, чтобы, значит, впредь подбирал выражения. А ко мне назавтра староста пришел со своей свитой, забрали свинью и кроликов. Это в счет налога, объяснил, и штраф еще, мол, тебе, за подстрекательство. Так мало им показалось, ночью кто-то забор дерьмом измазал и на воротах слова разные нацарапали. Вроде тех, за которые соседу морду начистили. Испортили ворота. Скоблить долго пришлось.

«А у меня всю семью перебили», – подумал Сашка.

– Слава богу, сыновьям и дочке не повредили, – продолжал Ермолаев, – они тогда на сходе сказали, что со мной не согласны. Даже поругали меня вместе со всеми. Потом-то меня простили, хоть и не сразу, перестали вражиной называть. Народ у нас добрющий. Отходчивый. Даже из дома не выгнали.

Саша так и не понял, есть ли в словах торговца сарказм. Слова такого тот точно не ведал. Он задумался. Вроде бы, масштаб преступлений несопоставим. Но в чем-то эта семья пострадала ничуть не меньше, чем он. «Простили?». Неубедительно Ермолаев это сказал. Будто боялся чего-то. Это даже Сашка почуял. А как жить тем, кого записали во враги и не дают прохода, если деревенька хоть и крупнее Елового Моста, но все же не город? Бежать? Куда? Одиночка не выживет. Надо быть психом, как кое-кто, чтобы не пытаться прилепиться к общине, а летать как перекати-поле. Это не каждый выдержит, только человек с железной волей. И то недолго.

«Знаешь, внучок. Тот, кто рушит жизнь человека, лишает его дома, очага, родной земли, тот почти убивает его. И, значит, должен отвечать, как за убийство», – вспомнил Младший слова деда. Тогда это было сказано о завоевателях прошлого. Или о тех, кто нищетой, развалом и разрухой делал жизнь народа невыносимой. Но так же можно сказать и про то, что творилось здесь и сейчас.

– Ну, я не удивлен… Люди не любят тех, кто... умничает. Но я бы это не оставил.

– Ты? А кто ты такой, что судить взялся? Пацан. Заруби себе на носу. Это наши местные дела, – произнес Ермолаев, словно заклинание, – А «сахалинцы»… в них больше хорошего, чем плохого. А в чем-то вообще молодцы. И к этим перегибам кассации не имеют.

«Вот опять я сунул нос не в свое дело», – мысленно стукнул себя по лбу Младший. Хотя зарекался. Обещал сначала думать, потом пасть разевать. Он очень хотел «закруглить» разговор.

Язык себе отрезать или кляп вставить? Ведь он совсем один. И будто по минному полю идет. Его разорвут на куски, если ошибется всего раз.

Саша вспомнил, что еще недавно, чуть больше, чем полгода назад, спал в своей постели. Чуть не навернулись слезы на глаза. Нельзя. Воспоминания отнимают волю. И только ненависть дает силы. Работает как мотор. Он вспомнил, как рубил крест-накрест и наискось, как падали враги от пуль. А здесь − всего лишь слова и людская молва. А ну, соберись! Плечи расправились, подбородок приподнялся.

«Представь, что на груди у тебя прицеплен фонарь. Он не должен светить вниз. Только прямо и немного вверх. Это правильная осанка. И правильное отношение к миру». Так говорил дед. Хотя и признавал, что у него не всегда так получается.

«Или представь, что ты – пуля, выпущенная в цель.