Работы по превращению храма Святой Софии в мечеть начались почти сразу после взятия Константинополя. Был быстро возведен деревянный минарет, чтобы призывать с него мусульман на молитву, а мозаики побелены — за исключением четырех ангелов-хранителей под сводами собора. Мехмед, учитывая характер места, сохранил их. (Другие могучие «языческие» талисманы древнего Города также не стали пока трогать — конную статую Юстиниана, витую колонну из Дельф и египетскую колонну; суеверность являлась второй натурой Мехмеда.) 2 июня призыв к пятничной молитве впервые прозвучал из здания, теперь ставшего мечетью Айя София, «и мусульманские молитвы читались во имя султана Мехмеда-хана-гази». По словам мусульманских хронистов, «пятикратно повторенная мелодичная песнь исламской веры прозвучала в Городе, и в порыве благочестия Мехмед дал Городу новое имя — Исламбул, игра слов по отношению к его турецкому названию, означавший «исполненный ислама» — это должно было отозваться эхом в сознании турок. Чудесным образом шейх Акшемсеттин быстро «открыл» заново могилу Аюба, знаменосца Пророка, погибшего во время первой осады столицы Византии арабами в 669 году, чья смерть стала одним из важнейших мотивов священной войны против Константинополя.

Несмотря на различные проявления мусульманского благочестия, восстановление Города выглядело в высшей степени сомнительно с точки зрения традиционного ислама. Мехмеда глубоко взволновало опустошение, постигшее Константинополь: «Какой город мы предали грабежу и разрушению!» — воскликнул он, как передают, когда впервые вступил в него, а когда возвращался в Эдирне, то, несомненно, оставил позади себя печальные руины, покинутые населением. Восстановление столицы империи стало главным мероприятием его правления, но не в соответствии с мусульманской моделью.

Христианские суда, ускользнувшие 29 мая, принесли на Запад весть о падении Города. В начале июня на Крит приплыли три корабля с моряками, столь доблестно оборонявшими башни, что Мехмед отпустил их. Новость потрясла жителей острова. «Ничего хуже этого не случалось и не случится», — писал монах. Тем временем венецианские галеры достигли острова Негропонт неподалеку от побережья Греции. Население охватила паника. Лишь с трудом местный бальи сумел предотвратить повальное бегство жителей. Он написал срочное послание венецианскому сенату. Когда пересекшие Эгейское море суда привезли эту новость, известие о случившемся распространилось по островам и портовым городам восточных морей — Кипру, Родосу, Корфу, Хиосу, Монемвасии, Модону, Лепанто. Подобно гигантскому валуну обрушилась на Средиземноморье волна паники, прокатившаяся до Гибралтарского пролива, а затем и далее. Страшная весть достигла Венеции утром 29 июня 1453 года, где как раз шло заседание сената. Когда быстроходное судно из Лепанто пришвартовалось к деревянной пристани в Бачино, люди свесились из окон и с балконов, с жадностью ожидая новостей о судьбе Города и своих близких, а также обо всем, что касалось их коммерческих интересов. Когда они услышали о падении Константинополя, «поднялся невероятный и великий крик, плач и стоны, каждый ударял себя кулаками по груди, царапал себе голову и лицо, [печалясь] о смерти отца, сына или брата или потере имущества». Сенат выслушал мрачную весть в гробовом молчании. Голосование прекратилось. По Италии понесся с курьерами поток писем, сообщавших новость об «ужасном и горестном падении городов Константинополя и Перы [Галаты]». Болоньи новость достигла 4 июля, Генуи — 6-го, Рима — 8-го, Неаполя — еще чуть позже. Многие поначалу отказывались верить сообщениям о несчастье, случившемся с неприступным Городом. Когда же они это осознали, то стали не таясь рыдать прямо на улицах. Ужас породил самые невероятные слухи. Говорили, будто все население старше шести лет вырезано, что сорок тысяч человек ослеплено турками, что все церкви разрушены, а султан теперь собирает огромные силы, намереваясь немедленно двинуться в Италию. Молва особо упирала на жестокость турок, на то, сколь силен их натиск на христианство… Возникшим страхам суждено было мучить Европу еще не одно столетие.

Если существует какой-либо эпизод в средневековой истории, где возможно усмотреть современное восприятие событий, то это рассказ о реакции на известие о падении Константинополя. Как и в случае с убийством Кеннеди или событиями 11 сентября, люди по всей Европе точно помнили, где они находились в тот момент, когда услышали страшную новость. «В тот день, когда турки взяли Константинополь, померкло солнце», — утверждал грузинский хронист. «Что ужаснее тех новостей, чем те, которые пришли к нам по поводу Константинополя? — писал Эней Сильвио Пикколомини папе. — Мои руки дрожат, даже когда я пишу; моя душа потрясена». Фридрих III заплакал, когда весть о крахе Города достигла Германии. Новости неслись по всей Европе так быстро, как могли плыть парусники, скакать кони и быть спеты песни. Они распространялись из Италии во Францию, Испанию, Португалию, Фландрию, Сербию, Венгрию, Польшу и другие земли. В Лондоне хронист заметил: «В этот год потерян христианами город Константина Великого, захваченный турецким правителем Мухаммедом». Кристиан I, король Дании и Норвегии, описывал Мехмеда как зверя из Апокалипсиса, восставшего из моря. Дворы Европы активно обменивались по дипломатическим каналам новостями, предостережениями и идеями крестового похода. Весь христианский мир затопила лавина писем, хроник, историй, пророчеств, песен, плачей и речей, переводившихся на языки всех христианских народов — от сербского до французского, от армянского до английского. О судьбе Константинополя рассказывали не только во дворцах и замках, но и на перекрестках, рынках, площадях и в домах. Горестные рассказы достигли самых отдаленных уголков Европы, их слушали люди самого простого звания. Даже в лютеранском молитвеннике в Исландии будет содержаться просьба к Богу о спасении «от коварства папы и ужасных турок». Начался новый мощный подъем антиисламских настроений.

В мусульманском же мире весть о падении Константинополя восприняли с восторгом. 27 октября посол Мехмеда прибыл в Каир, доставив новость о взятии Города и привезя двух высокородных греческих пленников как зримое доказательство случившегося. По словам мусульманского хрониста, «султан и все люди радовались великой победе; добрые вести передавались из уст в уста каждое утро, и Каир украшали в течение двух дней… народ справлял праздник, украшая лавки и дома самым причудливым образом… Я выражал Богу благодарность и признательность за великую победу». Это был успех огромного значения для мусульманского мира. Сбылось старое псевдопророчество, приписывавшееся Мухаммеду, и, казалось, вновь возникла перспектива распространения по всему миру истинной веры. Взятие Константинополя снискало султану огромный авторитет. Мехмед отправил обычные в таких случаях победные послания ведущим крупнейшим мусульманским правителям, где выражал желание стать истинным лидером священной войны, подкрепив его титулом «отца завоевания», напрямую связанного с «дуновением ветра халифата» с более ранними, славными временами ислама. Согласно Дуке, голову Константина, «набитую соломой, отправили поочередно правителям персов, арабов и других тюрок». Мехмед послал по четыреста детей-греков правителям Египта, Туниса и Гранады. Это был не просто дар. Мехмед притязал на роль защитника истинной веры и ее главного достояния — протектората над святыми местами в Мекке, Медине и Иерусалиме. «Это ваша обязанность, — выговаривал он султану мамлюков в Каире, — держать открытыми пути паломничества для мусульман; мы же должны вести священную войну». Одновременно он объявил себя «владыкой двух морей и двух стран», наследником империи цезарей с последующими претензиями на мировое господство — и политического, и религиозного характера: «На земле должна воцариться только одна держава, одна вера и одна власть».