Жмакин» (Литературный современник. 1937. № 10; 1938. № 9), отдал щедрую дань советской агиографии серией рассказов о великом гуманисте Ф. Дзержинском (1938) и был, соответственно, при первой же «раздаче слонов» награжден орденом Трудового Красного Знамени (1939). Войну он прошел фронтовым журналистом без сучка и задоринки, получив майорское звание, ордена Красной Звезды (1944) и Отечественной войны 2-й степени (1946).

Высокий писательский статус подтвердила Сталинская премия 2-й степени за сценарий биографического фильма «Пирогов» (1948). Хотя примерно тогда же у Г. начались и серьезные неприятности. Сперва он был недобро помянут в постановлении ЦК «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» как автор подозрительно хвалебной рецензии «О рассказах М. Зощенко» (Ленинградская правда, 8 июля 1946)[691]. И хуже того — в 1949-м, когда борьба с безродными космополитами вступила в острую фазу, начал в «Звезде», где заведовал отделом прозы, приступил к публикации начальных глав собственной повести «Подполковник медицинской службы», где ничто не нарушало каноны социалистического реализма, но главный положительный герой был «провокационно» назван доктором Левиным.

Опомнились, правда, сразу: публикацию прервали на первом же номере, а в третьем напечатали и покаянное письмо автора, и комментарий редакции, признавшей свою грубую ошибку. Помогло, однако, не очень — Г. сгоряча даже исключили из Союза писателей, через несколько дней, после вмешательства А. Фадеева, правда, восстановили[692], но, — вспоминает А. Герман, — «что сделали с папой, не поддается описанию: с ним все издательства расторгли договоры»[693], имущество пришлось распродавать, а от крохотной дачи в Комарове отказываться.

Переводы, работа на заказ выручали мало. Вернуть доверие власти могло только либо что-нибудь колхозно-заводское, либо вошедшее тогда в моду обращение к священным страницам русской истории, и Г. пишет огромный роман «Россия молодая» (1952) о петровской эпохе — пафосный, конечно, но увлекательный, хорошо написанный и до сих пор хорошо читающийся.

А тут время повернуло к Оттепели, которую Г. прожил в общем-то уже беспечально. Даже, соблазненный надеждами XX съезда, в апреле 1956-го подал заявление в партию[694], стал кандидатом и в 1958 года полноправным членом КПСС. Пользовался расположением А. Ахматовой и Д. Шостаковича, дружил с Е. Шварцем, О. Берггольц, Д. Граниным, Г. Козинцевым, И. Хейфицем, Н. Черкасовым, А. Райкиным, другими первыми фигурами эпохи. «Подполковника медицинской службы» наконец-то выпустили отдельной книгой (1956), пошли другие переиздания, и новые произведения писались тоже. Среди них «милицейский» роман «Один год» (1960) и постепенно собравшиеся в трилогию о враче Владимире Устименко романы «Дело, которому ты служишь» (1958), «Дорогой мой человек» (1962), «Я отвечаю за всё» (1965).

Событием в «высокой» литературе эти романы, вероятно, не стали, правительственных наград не снискали и вообще проходили по разряду беллетристики, зато читали их взахлеб, как взахлеб смотрели и снятые по сценариям Г. фильмы «Дело Румянцева» (1956), «Дорогой мой человек» (1958), «Верьте мне, люди» (1964), «Дай лапу, Друг!» (1967).

В кино память об этом великолепном сюжетчике, мастере отточенных диалогов, собственно, и осталась: помнятся и снятые уже после преждевременной кончины Г. «Наши знакомые» (1968), девятисерийный телефильм «Россия молодая» (1981), а «Торпедоносцы» С. Арановича (1981), «Проверка на дорогах» (снят в 1971, выпущен на экраны только в 1986) и «Мой друг Иван Лапшин» (1985) по праву вошли в состав отечественной киноклассики.

Соч.: Собр. соч.: В 6 т. Л.: Худож. лит., 1975–1977.

Лит.: Левин Л. Дни нашей жизни: Книга о Ю. Германе и его друзьях. М.: Сов. писатель, 1981; Колганов В. Герман, или Божий человек: Юрий Герман, Алексей Герман, Алексей Герман-младший.

Герштейн Эмма Григорьевна (1903–2002)

«У меня нет биографии. <…> Вот так сложилось», — сказала уже в старости Г., и ее долгий жизненный путь событиями действительно беден: в тюрьме она не отсидела, карьеру не сделала, в знаменитости не вышла, семью не завела. Начиная с ранней юности и до самой смерти не покидала надолго Москву, где, окончив трехлетний курс по отделению языка и литературы факультета общественных наук МГУ (1924), если и работала, то на должностях все больше незаметных: в газете «За индустриализацию» (1926–1927), делопроизводителем в тресте «Утильсырье» (1927–1928), личным секретарем О. Д. Каменевой, которая, как и ее сановный некогда муж, к тому времени уже «впала в ничтожество» (1929–1930)[695].

Больше записей в трудовой книжке Г. по сути и не было. Перебивалась как машинистка-надомница разовыми заработками, чуть позднее на условиях сдельной оплаты разбирала архивы в Гослитмузее, других бумагохранилищах — словом, всю жизнь едва сводила концы с концами[696], а жила совсем другим. Тем, что в 1928 году она в санатории «Узкое» полуслучайно познакомилась с О. Мандельштамом и его женой и, спустя некоторое время, стала «своей» в кругу А. Ахматовой и Б. Пастернака, М. Петровых и Л. Чуковской, Б. Эйхенбаума и В. Шкловского.

На каких правах? Хотелось бы думать, что на правах друга. Однако, при всем коленопреклоненном почитании мандельштамовских стихов, природную обидчивость ли, чувство ли собственного достоинства со счетов не сбросишь, и уже в самом начале отношений для Г. «стало слишком очевидным, что Мандельштамы хотят иметь во мне не друга, не соратника, не почитателя поэта, а раба, полностью отрекшегося от своей личности и от своей жизни»[697]. Да и Н. Харджиев, десятилетиями по-дружески опекавший Г., не упустит, — как она рассказывает, — возможности напомнить: «„Почему-то к вам все относились, как к чему-то низшему“. Я не доросла, значит, ни до Харджиева, ни до Надьки[698]. Вот они все такие»[699].

Увы, они — поэты, харизматики и эгоцентристы — в самом деле такие. Так что можно либо благоразумно отойти в сторону, либо действительно им служить, и Г. служила бескорыстнее и преданнее, чем кто-либо. Могла бы жестоко пострадать, когда Мандельштам на допросе упомянул ее среди тех, кому он читал свою самоубийственную антисталинскую инвективу. Но, Бог милостив, не пострадала[700], и значит, по-прежнему спасала его рукописи, и значит, — рассказывает Г., — «как только я получила первые деньги, я поехала в Воронеж» — к сосланному и уже обреченному Мандельштаму.

Да и ее одна на всю жизнь любовь к Л. Гумилеву, которую сама же Г. назовет «лишней», что как не служение? Ведь с самого же начала было понятно, что самоуверенный красавец и сердцеед, к тому же еще и на девять лет моложе Эммы Григорьевны, взаимностью на чувства «этой дурнушки» не ответит. Так что знала она все, обо всем догадывалась, но десятилетиями боролась за его освобождение, вернее за череду его освобождений из тюрем и лагерей с такой самоотверженностью, что… лучше воздержаться от комментариев.

А сказать о том, что сжатые, будто пружина, интеллект и темперамент Г. толкали ее и к поиску самостоятельного поля деятельности. Сначала она по совету