распространение нелегальной литературы, и — это уж точно — издание самого раннего в советской истории неподцензурного поэтического журнала. Строго говоря, «Синтаксис», первый номер которого датирован декабрем 1959 года, и журналом-то, собственно, не был:

пять стихотворений поэта, десять поэтов в выпуске. Пять стихотворений — это два листа, сложенных пополам, это как бы одна маленькая тетрадочка. Десять таких тетрадочек не вкладываются одна в другую, а складываются и — под одну обложку. Обложка мягкая[716].

Однако это именно Г., — по словам А. Синявского, — первым «увидел, что поэты и стихи интересны не только сами по себе, но и в их соединении, связке, синтаксисе»[717], так что журнал Г., — процитируем А. Даниэля, — стал «своего рода Декларацией независимости „второй культуры“»[718].

Власть забеспокоилась, и после появления на свет божий третьего выпуска председатель КГБ А. Шелепин, прибавив к списку злоумышленников еще и ленинградца К. Успенского (Косцинского), 6 июня 1960 года направил в ЦК записку с предложением «в целях пресечения враждебной деятельности <…> провести следствие и привлечь их к уголовной ответственности»[719].

А тут и повод подоспел. 11 июля Г. арестовали за то, что он с документами, в которых были переклеены фотографии, за приятеля попытался сдать выпускные экзамены в вечерней школе[720]. Самый справедливый суд в мире впаял ему два года с зачетом предварительного заключения, и либеральная аджубеевская газета «Известия» тоже не оставила своим вниманием: сначала, когда А. еще ждал приговора, 2 сентября 1960-го ударила фельетоном Ю. Иващенко «Бездельники карабкаются на Парнас», а по выходе на свободу в фельетоне М. Стуруа и В. Кассиса «Дуньки просятся в Европу» (25 мая 1963 года) напомнила о том, что «именно из таких подонков шаг за шагом, месяц за месяцем формируются предатели типа Пеньковского…»[721]

Г. однако же не унялся: создал, — как возмущались фельетонисты, — у себя на квартире салон, где показывали кинофильмы, взятые из западных посольств, пропагандировали абстракционизм и, — добавляет уже Арина Гинзбург, — «много спорили, читали стихи. Писатели, поэты и диссиденты Андрей Амальрик, Боря Шрагин, Наташа Горбаневская, Саша Аронов, Померанц, Есенин-Вольпин и многие другие приходили регулярно. Юлик Ким и Алеша Хвостенко пели песни»[722].

Понятно, что 14 мая 1964 года против Г. опять открыли уголовное дело, изъяли при обыске уйму сам- и тамиздата, однако же 13 июля дело закрыли, попугав, конечно, изрядно. И 2 июня 1965 года под угрозой очередного ареста Г. единственный раз в своей жизни дрогнул — напечатал в «Вечерней Москве» письмо «Ответ господину Хьюгесу», где явно под чужую диктовку с пародийным красноречием задался покаянными вопросами:

Где же сошел ты, Александр Гинзбург, с пути, по которому идет советская молодежь? Как получилось, что твое имя вот уже не первый год треплют редакции «Штернов» и «Шпигелей», «Граней» и «Посевов», что твое имя стало козырем в руках у идеологов Запада, специализирующихся на антикоммунизме? Тебя же растили и воспитывали советским человеком, ты учился, работал, думал… Но всегда ли серьезно задумывался?[723]

Такой, быть может, ценой в боданиях с властью была выиграна пауза длиной в год с четвертью. Ровно до октября 1966 года, когда Г. по следам процесса А. Синявского и Ю. Даниэля выпустил в свет составленную им «Белую книгу». Причем, — как рассказывает М. Розанова, — предъявил он ее urbi et orbi с особым цинизмом:

в один прекрасный день, в готовом виде, положил ее на стол КГБ, а также послал в Верховный Совет и передал для ознакомления ряду депутатов. Я советовала ему выпустить книгу анонимно. Но Гинзбург решил, что выступление в открытую окажется более действенным. Он, конечно, понимал, что его ждет[724].

И дождался: ночью 23 января 1967 года, — по свидетельству Арины Гинзбург, — «с улицы Димитрова вывернула машина, двое выскочили, заломили руки и запихнули на заднее сиденье. Опомниться не успел, как уже сидел промеж двух молодцов»[725].

Так вот и вышло, что время Оттепели истекло для Г. в лагере, откуда он — талантливейший собиратель всех несогласных, «великий, — как говорит А. Даниэль, — изобретатель и великий реализатор главных диссидентских ноу-хау»[726], был выпущен только 22 января 1972 года.

И снова взялся за свое: в апреле 1974-го по просьбе А. Солженицына стал распорядителем Русского общественного фонда помощи преследуемым и их семьям, в мае 1976-го одним из учредителей Московской Хельсинкской группы, был ключевой фигурой и среди организаторов, и среди рядовых правозащитного движения в стране.

А 3 февраля 1977-го он снова сел, конечно, и 13 июля 1978 года получил уже 8 лет в колонии особого режима. Досидеть их, однако, не пришлось, так как в ночь с 27 на 28 апреля 1979 года в нью-йоркском аэропорту Кеннеди Г. вместе еще с четырьмя политзаключенными обменяли на двух советских шпионов.

Борьба с коммунизмом продолжилась еще на два с лишним десятилетия, и когда Г. хоронили в Париже на кладбище Пер-Лашез, сын покойного Александр Александрович сказал: «Папа был веселым, несмотря ни на что, человеком. Он был как спичка, горящий и маленький. Спички догорают до конца. Он и догорел»[727].

Лит.: Орлов В. Александр Гинзбург: Русский роман. М.: Русский путь, 2017.

Гинзбург Евгения Семеновна (Соломоновна) (1904–1977)

Становиться писателем Г., разумеется, поначалу не собиралась. Зачем писать, когда послеоктябрьская действительность и без того сразу же открылась ей своей вдохновляюще солнечной стороной?

Г. и двадцати лет еще не было, когда, закончив Казанский Восточный педагогический институт, она начинает преподавать, преимущественно историю ВКП(б), в казанских вузах, вливается в ряды борцов за дело Ленина-Сталина, держит пламенные речи на собраниях[728], готовит кандидатскую диссертацию, заведует кафедрой марксизма-ленинизма в университете и отделом культуры в газете «Красная Татария», а в 1935–1937 годах даже руководит русской секцией Союза советских писателей Татарии.

И в личной жизни тоже все ладно — муж П. В. Аксенов председательствует в Казанском горсовете, у них двое детей, прекрасная пятикомнатная квартира, своя машина с личным водителем, домработница, в доме полный достаток, будущее безоблачно.

Так что, — напишет Г. десятилетия спустя, — «если бы мне приказали за партию жизнь отдать, я бы сделала это без колебаний не только один, но и три раза подряд».

Как вдруг… По подозрению в «контрабанде троцкизма» арестовывают профессора Н. Эльвова, ее сослуживца, а с ним прихватывают и Г., обвиняя сначала в притуплении политической бдительности (за это пока только строгий выговор), чуть позже в связях с врагами народа (тут уже следует исключение из партии)[729] и наконец в подготовке террористического акта.

16