Важный начальник в ярости вскочил и направился к двери, а затем, повернувшись ко мне, заявил:

– Вернетесь вы во Францию или нет, нам абсолютно все равно, но в любом случае не на тех условиях, которые вы хотите. Получите сначала наше разрешение. Будьте уверены, здесь нам не французы приказывают. Мы достаточно сильны и велики, чтобы действовать так, как мы считаем нужным, и не спрашивать разрешения ни у кого!

Когда он вышел, Зубов, не без некоторого восхищения в голосе, заметил:

– А у вас, однако, хватает наглости говорить с ним таким тоном!

Я чувствовала, что силы мои иссякают с каждым днем. Начиная с 12 марта Зубов держал меня в своем кабинете с одиннадцати часов вечера до шести утра. Собственно говоря, он уже больше не разговаривал со мной, а когда меня опять к нему приводили, лишь советовал:

– Говори, и я тебе разрешу спать три часа в день.

Мою сокамерницу, уроженку Архангельска, звали Ася Рязанова. До ареста она работала в деревне Коноша продавщицей в колхозном сельмаге. Рядом с магазином была пивная, где торговали водкой и пивом. Однажды ночью 1951 года ее разбудили контролеры, пришедшие делать ревизию товара. Неожиданно они увидели висевшие на стене портреты Сталина и Ленина с выколотыми глазами. Магазин тут же опечатали, а Асю отправили в тюрьму. Ей было лет тридцать, она вышла замуж в 1941 году. После ухода на фронт муж регулярно писал Асе, пока однажды она не получила от него последнее письмо, в котором тот просил ее не беспокоиться, если от него долго не будет весточки, и обещал скоро за ней приехать. Это письмо было обнаружено у нее при аресте и предъявлено в качестве улики для обвинения ее по статьям 58–1а и 58–8[135].

Я с сочувствием слушала Асю, однако в ее поведении было нечто, что вызывало у меня беспокойство: почему ее не вызывают ночами на допросы? Почему она никогда не ела вместе со мной? Каждый день надзиратель уводил ее в одиннадцать утра и приводил обратно в четыре часа дня…

Как и большинство людей, потерявших все и почти утративших надежду, я погрузилась в религию. В своей камере я часто на коленях молила Господа прийти на помощь. Как-то в очередной раз, когда Зубов и Шершенко вызвали меня в кабинет, я с удивлением услышала следующий вопрос:

– Какую религию вы исповедуете?

– Я католичка.

– Вы всегда были так набожны, как сейчас?

– А откуда вы знаете, что я молюсь?

Они в смущении переглянулись.

– Что ж, теперь у меня есть причины остерегаться Аси Рязановой. Так вы добываете показания против меня? Вы уже до этого опустились?

Похоже, им стало немного стыдно, особенно Шершенко. В результате меня перевели в другую камеру.

25 марта в кабинете Зубова я увидела не только Шершенко, но и большого начальника моего следователя, с которым я еще не была знакома, а также Марию Курдюмову. Узнав ее, я не смогла сдержаться:

– И ты здесь, поганая стукачка?

Зубов приказал мне замолчать, а Шершенко спросила:

– Сенторенс, вы подтверждаете встречу с Курдюмовой 19 февраля?

– Да.

Зубов попросил Курдюмову подтвердить свои показания. С некоторым смущением на лице эта девица готова была за несколько рублей отправить меня на каторгу. Я делала неимоверные усилия, чтобы сдержаться, выслушивая чудовищную ложь.

– Я познакомилась с Андре, фамилии ее я не знаю, в артели «Искра» в 1948 году. Она там работала вышивальщицей, а я – матрасницей. Андре рассказала, что сидела в тюрьме с 1937 по 1945 год как член семьи врага народа, и, когда я удивилась тому, что она сидела в лагере, не совершив никакого преступления, она ответила, что в СССР три четверти политических заключенных являются невиновными. В 1949 году я больше не работала в «Искре», но часто ходила в парикмахерскую при артели делать укладку волос. Андре там работала кассиршей. Когда я выразила удивление, увидев ее там (я думала, она вернулась во Францию), она заявила: «Да, я еще здесь, потому что в эту поганую страну въехать проще, чем из нее выехать!» Во время нашей последней встречи на улице 19 февраля она призналась: «Мария, я с вами прощаюсь, потому что я навсегда уезжаю из Молотовска на родину. Все готово, я должна пересечь границу вместе с двумя французскими летчиками. Они тайно прибыли в СССР и сейчас скрываются во французском посольстве в Москве. Они меня ждут…»

Я сидела и слушала эти немыслимые глупости, а другие делали вид, что верят всем этим бредням. Им нужно было любым способом доказать мою вину. В какой-то момент я не выдержала и, вскочив со стула, набросилась на Курдюмову с проклятиями, вцепилась ей в волосы и изо всей силы стала рвать их. Она завопила, и Зубову удалось разнять нас, но я бросила в нее клок вырванных волос с криком:

– Ты продала всех, кого назвала своими друзьями, тварь! Сколько тебе заплатили за эти басни? Ты понимаешь, что совершаешь преступление, сука? Ты меня отправляешь на каторгу! За что? Что я тебе сделала? У тебя нет сердца? Нет совести?

Вместо ответа Курдюмова стала вопить о помощи:

– Она меня избила! Это возмутительно! Я не хочу ее больше слушать! Я советская женщина, и я выполнила свой долг!

– А я француженка и горжусь этим! Вы все хотите меня уничтожить, но вы не сломите меня! А ты, Мария, если когда-нибудь еще попадешься на моем пути, уже никто не сможет тебя вырвать из моих рук!

Тип в штатском, которого я увидела впервые, приказал отвести меня в камеру, где я встретилась с новой соседкой. Я была настолько потрясена тем, что мне только что довелось пережить, что, не обращая на нее никакого внимания, вслух задавала самой себе вопросы и отвечала на них. Чтобы меня успокоить, моя сокамерница заставила меня выпить воды и немного поесть. Но не прошло и пятнадцати минут, как надзиратель опять повел меня к Зубову.