В восемь часов вечера возвратилась Таня и сообщила, что ее будут судить, как она и предполагала, по статье 58–10–1; в следующие три дня ей предстояло ознакомиться со своим делом и узнать дату процесса.

10 апреля, в десять часов утра, Таня получила повестку в суд, и в три часа дня за ней пришли. Мы расцеловались и со слезами попрощались друг с другом. Я опять осталась одна и от скуки затеяла спор с надзирателями. Мне так не хватало сна, что я мечтала о том, чтобы меня перевели к уголовникам: режим политических на них не распространялся, и они могли отдыхать хоть целый день.

11 апреля, в три часа дня, меня повели к Зубову, в кабинете которого также сидели его начальник и Шершенко. Все сидели с натянутыми лицами и молча кого-то ждали. Наконец появился человек высокого роста в мундире полковника МГБ, лысый, в пенсне, с жизнерадостным выражением лица. Зубов приказал мне подняться вместе с другими. Полковник знаком разрешил мне сесть. Он предложил мне папиросу, от которой я отказалась. Затем он подошел и взял меня за плечи:

– Сенторенс, что вы знаете о Молотовске? Какие шпионские сведения вы хотели передать во французское посольство? На какую организацию вы работаете?

– Я ничего не знаю о Молотовске, и единственное начальство, известное мне на сегодняшний день, – это МГБ.

– Назовите причины, по которым вы развелись с Трефиловым.

– Если бы вас спросили, по каким причинам вы обманываете ваших женщин, что бы вы ответили?

Только Зубов сохранял хладнокровие, у остальных же эти слова вызвали неподдельный смех.

– Андре, по каким причинам вы обратились за помощью и защитой во французское посольство? Почему вы не обратились к нам?

– Вы прекрасно знаете, что я ненавижу МГБ. Когда я вижу издалека одно из ваших зданий, то обхожу его за квартал.

– Я вынужден сообщить вам, Сенторенс, что ваши умонастроения становятся все более и более антисоветскими, и по этой причине мы не можем выпустить вас во Францию. Тем не менее это не помешает вам подписать то, что от вас требуется.

– Меня задержали без ордера на арест, что является одновременно злоупотреблением властью и доказательством моей невиновности. В этих обстоятельствах вы не заставите меня подписать лжесвидетельства и подложные документы!

– Может быть, тогда вы подпишите пустые листы бумаги?

– Вот уж это вряд ли – я знаю, на что вы способны. Я француженка и не испытываю к вам больше никакого доверия!

– Неужели мы, русские, такие плохие?

– Я не испытываю никакой враждебности к русским, но я не думаю, что вы, сотрудники МГБ, имеете право отождествлять себя с остальными русскими!

– Сенторенс, вы должны оставить какие-либо иллюзии о возвращении во Францию, я вас уверяю, что вы никогда туда не вернетесь!

– А я гарантирую вам обратное!

Полковник вышел из комнаты, его добродушие как рукой сняло. За ним последовали Шершенко и начальник Зубова. Я осталась наедине с Зубовым и спросила его:

– Кто этот важный тип?

– Твой судья.

– Бог ты мой, какие чины! Неужели мое дело действительно так серьезно? Но я человек, не представляющий никакой опасности…

– Вы помните, что сказал Сталин: такие личности, как вы, способны уничтожить за один день то, что мы строили много лет.

В семь часов вечера я вернулась в свою камеру. Я думала только об одном: спать, спать, спать…

15 апреля, в десять вечера, меня вновь привели к Зубову, он протянул мне пачку бумаг со словами:

– На основании статьи двести шестой сталинской Конституции[141] вы имеете право ознакомиться с вашим делом.

В моем деле было около двадцати страниц. Поскольку я, с одной стороны, обладаю от природы исключительной памятью, а с другой – советское правительство дало мне достаточно времени, чтобы повторять в течение многих лет текст, который я не могла забыть, я запомнила самое главное:

На первой странице были перечислены мои прежние судимости и мой новый приговор:

Это означало, что по окончании моего тюремного срока я останусь в ссылке до конца своих дней.

Следующая страница содержала единственные показания, которые я подписала, – в них говорилось о моем отказе отвечать на предъявленные мне обвинения. Затем шла целая серия показаний свидетелей, среди которых заслуживают внимание следующие:

– Мария Левандовская, директор артели «Искра», утверждавшая, что никогда не слышала от меня антисоветских высказываний за время нашей совместной работы;

– Ольга Казакова, секретарь комсомольской ячейки «Искры», не подтверждала показаний Марии Курдюмовой, поскольку Сенторенс не соприкасалась с ней во время работы; как секретарь комсомольской организации, она никогда не слышала антисоветских высказываний от обвиняемой;

– Мартынов, начальник областного управления МГБ Молотовска, – он требовал для меня наказания за шпионаж;

– Мария Курдюмова, с которой я разговаривала;

– Нина Мамонова – она сообщила о нашем разговоре 18 февраля 1951 года, в котором я утверждала, что советская власть украла у меня пятьдесят тысяч рублей в 1937 году, что соответствовало действительности;

– Михаил Мамонов – его показания меня удивили, так как я никогда не разговаривала с этим человеком, но, как только я увидела, что почерк не соответствовал подписи Мамонова, я не захотела читать эти лживые обвинения.

Следующие показания также меня озадачили. В них утверждалось, что 22 февраля 1951 года, направляясь в поезде в Москву, я ехала в обществе человека, которому призналась в своей ненависти и презрении к советской власти. Я вспомнила этого пассажира – безногого инвалида, с которым мы обменялись несколькими любезностями. Его показания не были подписаны, они были просто заверены другим документом, в котором утверждалось, что автор показаний болен и не в состоянии их подписать. Это была классическая фальшивка, один из обычных приемов МГБ.