– Снимай ботинки, – вдруг, улыбаясь, заявляет Аслан.

И я обалдеваю. Проваливаюсь во что-то смрадное, топкое. Ноги бездвижны, но руки ещё цепляются, не сдаются, хотя в запястьях, в локтях – ноющая обречённость.

– А ну! – плотным ударом подгоняет меня Казбек. Я ведь сам напоролся на них, подставив мягкое, незащищённое брюхо.

Всерьёз меня били только однажды. Я возвращался домой через Малахов курган с закончившегося как надо свидания, дул тёплый, ласковый, будто свежеиспечённый хлеб, ветер. Они вышли из-за серой, исписанной названиями рок-групп пушки, начали разговор с банальности. Я понял всё сразу и развернулся, чтобы бежать, но левая нога поползла на чём-то скользком, и через мгновение они уже навалились на меня, упавшего. И принялись молотить. Без особой цели, без конкретных претензий. Просто чтобы проверить себя, развлечься, унять зуд в юношеских кулаках. Тогда мне сломали ребро, и отец, багровея одутловатым, вечно сердитым лицом, грозился найти ублюдков. Даже подключил к поискам товарища по милицейской академии. Что дальше – я не знаю; отец не вспоминал, но был удовлетворён и спокоен.

И вот снова – серьёзная вероятность быть избитым. У парапета, на котором добавленная в серый бетон щебёнка кажется выбитыми зубами. И два прессующих меня кавказца могут добавить к ней зубов реальных.

– Ботинки давай, слышь!

– Братишка, давай, а?

Они не играют в «злого» и «доброго». Потому что в принципе далеки от подобных категорий. Они такие, какие есть. Ни отнять ни прибавить.

А меня бьёт крупная звериная дрожь. Кавказцы чувствуют её. Потому что они хищники; неслучайны эти меховые воротники кожаных курток. Надо дать гиенам то, что они требуют. Наклониться, снять ботинки. Так будет легче. И, может быть, безопаснее.

Развязываю чёрно-белые шнурки. Пальцы будто закоченели, хотя на улице, пусть и тянет зябкостью с моря и от земли, плюсовая температура.

– Молодец, братишка.

– И ремень, э, ремень давай, – суетится Казбек. Этот ублюдок из тех, что снимет с человека всё – от носков до зубных коронок.

– Хорошо, – шиплю я.

И стягиваю ремень с массивной бляхой. Свернуть бы его, намотать на руку. Влепить по щетинистым чёрным мордам. Но нет – не быть мне севастопольским Брюсом Ли. Протягиваю ремень, ботинки кавказцам. Казбек забирает вещи, а я ещё больше дрожу от затяжного падения в страх.

– Кому, сука, стучать будешь?

– Что?

– Базарить кому нах будешь?

– Ментовку, слышь, хотел вызывать, – встревает Казбек.

– Да, слушай… – чешет тупым краем ножа щёку Аслан.

– Ссучит, – настаивает Казбек, и я, леденея, понимаю, о чём он.

– Э, подожди, слышишь, – Аслан подходит ко мне вплотную, обдавая уксусным запахом, – между нами, да? Чтобы без проблем, братишка. Или… – он ножом показывает на лежащего мужика.

– Да, да, конечно, – подобострастно киваю я.

– Ну, – Аслан подмигивает Казбеку. Тот недовольно покачивает головой.

– Никому, вы даже не думайте, правда, – тараторю я, разве что танцевать и фокусы показывать не готовый.

– Договорились, братишка.

И тут же я выдыхаю:

– Гх! – сперва не понимая, что произошло, скрученный тошнотой, болью.

Похоже, коленом по яйцам, сука, ударил.

– Ты отдохни, отдохни, братишка, – посмеиваются кавказцы и удаляются прочь.

А я оседаю на холодный парапет. Центрифужит живот, и ощущение такое, словно кровоточит нутро. Но невыносимее, отвратнее всего – тяжесть, давление в плечах и затылке.

Хочу прекратить всё это. Как можно быстрее. И так, чтобы навсегда.

Ярость подступает к горлу, просится наружу. Дать выход ей и разнести весь этот мир в щепки, раскромсать, разодрать на лоскуты! Такова моя реакция на унижение. Не стоит винить себя. Никого не стоит. Ничто ничего не стоит. Но, не выдержав, алкая сбросить отчаяние, пинаю лежащего мужика.

Он вдруг дёргается в ответ. И я вместе с ним, от страха и удивления. Мужик шевелится, елозит по асфальту и наконец подставляет миру два влажных глаза. Пробует встать, не находит сил. А я не нахожу слов, дыхания, и удивление постепенно вытесняет боль от удара скрывшихся в севастопольской ночи кавказцев.

3

– Эй, вы слышите меня, эй? – кричу я мужику. – Вы слышите?

В его смятении, потерянности есть что-то кроме сотрясения или опьянения, что-то, застрявшее между ним и мной, между нашим взаимопониманием. Красная неоновая вывеска «Сердцеедок» несколько раз вспыхивает и гаснет.

Отрываюсь от парапета. Помогаю мужику встать. С первыми моими прикосновениями он мычит, замечает меня.

– Я хотел вам помочь!

Сейчас, когда мужик пришёл в себя, алкогольная вонь изолирующим коконом окружает его. Он взмахивает руками, показывает на уши, затем на рот.

– Что, что? – не понимаю я.

Он закатывает глаза, но не как-то особенно, а скорее привычно. Мычит, тыкает. И до меня наконец доходит: мужик глухонемой. Он не слышит, не воспринимает, не может объяснить. Киваю и для чего-то говорю, точно он способен понять:

– Да, да, хорошо…

Поднимаю его за плечи. Он соображает, принимает помощь. Покачиваясь, мутным оловянным взглядом обводит местность. Ему видится каменная стена с колючим кустарником, подсвеченная бледно-зелёным светом башня адмиралтейства. Дорога пуста, транспорта нет, и разрубленным белым червём лежит разметка.

– Что с вами? Вы откуда?

Я ору, и каждый мой последующий крик всё сильнее, всё громче. Словно от увеличения децибел будет польза.

Мужик, похоже, окончательно приходит в себя. Руки его ползут по одежде, врываются то в один, то в другой карман, ощупывают жадно. Лезут в трусы, копошатся там. И на сухом, скуластом лице его воцаряется спокойствие. Он давит из горла неполноценные, обрубленные звуки и начинает кланяться. Понимаю – благодарит. Мужик делает несколько шагов, оступается и чуть не падает. Подхватываю его, замечаю рваную рану на затылке. Крепко мужик приложился об асфальт.

– Надо «скорую»!

Усаживаю мужика на парапет. Штанины его убогих вельветовых брюк заправлены в растоптанные ботинки, и я вспоминаю, что стою на холодном асфальте в одних носках. Как только я осознаю этот факт, ноги сразу же коченеют. Представляется то один, то другой диагноз будущих заболеваний.

А мужик тем временем тычет в голову. Да-да, киваю я, кружится, понимаю. И двумя указательными пальцами изображаю крест, обозначающий «скорую помощь». Мужик напрягается. Я соображаю, что он мог принять изображённый мною крест за могильный. Нет-нет, машу я и, попадая в тупик невербалики, завываю, изображая сирену. Показываю – звонить, позвонить надо. Мужик ощупывает карманы. Брови его стаскиваются к переносице, губы поджимаются, цыплячий пух на голове топорщится.