– Она говорила, что ты замечательная мать и что сын у тебя просто фантастический, и ты должна им гордиться.

– А я помню, как она управлялась с вами, тобой и Мэттом. Здорово у нее это получалось!

Кэти прошлась по комнате и остановилась у столика, на который Рекс всегда ставил стакан с виски и куда каждый вечер выкладывал содержимое своих карманов.

– А как твой папаша угодил в дом престарелых? То есть как это все случилось?

Я взглянул на Кэти, помолчал немного и ответил, сам не знаю почему, откровенно и честно:

– После шестидесяти лет у Рекса появились признаки страшных болезней – и Паркинсона, и Альцгеймера. У него тогда была подружка – стриптизерша Мэри Виктория, работавшая в ночном клубе, расположенном на нижнем этаже его офиса. Вскоре он совсем спился. А Мэри Виктория в кратчайшие сроки помогла ему пустить по ветру все его денежки, во всяком случае, те, о которых ей было известно. Рекс ведь никому никогда не говорил, сколько у него денег. Он начал играть по-крупному на лошадиных бегах, пить круглые сутки, и довольно скоро триста миллионов долларов превратились в десять миллионов, но и те растаяли как дым. Как большинство пьяниц, он стал вымещать свою злость на этой женщине, и, как большинство женщин, имевших дело с Рексом, она настрочила на него донос в налоговую службу. Налоговая незамедлительно конфисковала его офис, опечатала все его вклады, и ему пришлось проститься со всеми своими лошадьми. Остался только Уэверли Холл, да и то потому, что он ему уже не принадлежал: несколько лет назад он подарил его Мэтту и мне. У Рекса были деньги где-то в офшоре, но их местонахождение было очень трудно определить, так что дело кончилось ничем. Спустя несколько лет я узнал, где они находятся, и они пошли на содержание Мэтта в лечебнице «Дубы».

Почесав в голове, я переменил позу.

– К тому времени Рекс был уже слишком болен, чтобы понимать смысл своих действий, и не мог повлиять на положение дел. В пору расцвета его деловых качеств все, к чему он ни прикасался, обращалось в золото, но теперь это свойство было им утрачено навсегда.

Пять лет назад я отправился в Калькутту, где я должен был сделать фоторепортаж о деяниях матери Терезы. Мой самолет уже снижался, когда я прочел в «Нью-Йорк таймс», что налоговая служба предъявит Рексу обвинение в мошенничестве и его ждут полная конфискация имущества и судебный процесс. Через три дня пребывания в Калькутте я и еще двое таких же фотолакеев перегрызлись за право снимать мать Терезу во время ее подвижнической службы человечеству, ну, знаешь, – надо было сделать такие фото, когда кто-нибудь из современных святых исцеляет раненых. И вот как раз тогда мать Тереза вышла из одного детского приюта, ведя за руку больного, совсем исхудавшего ребенка, и взглядом из нас троих выбрала меня и сказала: «В твоих глазах больше любви и жажды воздать по справедливости, чем только желания заработать себе на хлеб».

После смерти мисс Эллы мне удавалось справляться с моей внутренней бесовщиной, но именно в Калькутте я больше не смог сопротивляться преследующим меня демонам. Однако именно тогда я и начал слышать голос мисс Эллы.

Я связался с Лондоном, переслал по электронной почте все фотографии Доку, сказал, что беру продолжительный отпуск и, возгордившись своими достижениями, закусив удила, отправился в путешествие по Англии, хотя главным пунктом назначения всегда была ближайшая пивнушка. Когда я приехал в Шотландию, начались проливные дожди, в один из дней я вымок до нитки и простудился, но все равно вел себя не лучшим образом. Больной, но не поднимающий носа от пивной кружки – пиво, правда, всегда было теплое, – я проснулся однажды, уже в Ирландии, и увидел в кружке свое отражение. Мне показалось, что я вижу Рекса, и у меня началась неудержимая рвота, да такая, что люди, сидевшие по пятеро с каждой стороны от меня, поспешили покинуть свои места. Освободив желудок, я выбежал на улицу, но рвота подступала снова и снова, и я старался прикрыть рот обложкой журнала. Я задыхался, слезы брызнули у меня из глаз, а потом меня снова вырвало. Сколько бы я ни старался потом, я уже никогда не смог забыть то изображение на обложке. Из моего путешествия по Англии я запомнил только это.

Через два дня я прилетел в Атланту и сразу же поехал в ближайший спортивный магазин, где купил большую бейсбольную биту «Луисвиллский дальнобоец», после чего отправился искать Рекса, а свою камеру оставил в арендованном авто. В танцевальном клубе Рекса не было. Не видно было и Мэри Виктории. Я поднялся на верхний этаж и сразу направился в офисную квартиру Рекса, не забыв биту. Подойдя к окну, я осмотрел окрестности Атланты – они простирались вокруг, насколько хватало зрения. Оглянувшись и увидев хрустальную настольную лампу, я изо всех сил взмахнул битой, и хрусталь разлетелся на тысячи сверкающих осколков, словно я вдребезги разбил некую ледяную статую. Потом я атаковал бар: бокалы, бутылки со всевозможными напитками и дорогими винами, огромные немецкие пивные кружки – все превратилось в груду стекла.

Но Рекса по-прежнему не было видно и слышно, и я принялся за произведения искусства, затем – за телевизор, потом за вазы и металлического рыцаря в блистающих латах, которого Рекс привез из какого-то английского замка. Таким образом я приветствовал все, что висело и лежало, украшая его квартиру, и через пятнадцать минут не осталось ничего, что можно было бы разбить или сломать, но я по-прежнему испытывал ярость. Судорога сводила спину, пальцы были в крови, а бита покрылась трещинами, в которых сверкали осколки. Вскинув биту на плечо, я направился к выходу, как вдруг ощутил зловоние, исходившее из его спальни. Я поморщился: это был запах смерти, но он меня не остановил. Включив свет, я обошел всю громадную комнату. В углу, в кресле, наклонившись к подоконнику, сидел Рекс и смотрел на Грушевую улицу. Смертельно бледный, охваченный неудержимой дрожью, он превратился в живой скелет, так что я едва узнал его. Все это было следствием его алкоголизма и болезней Паркинсона и Альцгеймера. Огромного живота не было и в помине: Рекс, наверное, потерял килограмм тридцать. Лицо исхудало и вытянулось, глаза глубоко запали, взгляд блуждал. На нем не было никакой одежды, кроме грязных боксерских трусов. Насколько мне удалось выяснить, однажды днем, придя домой, он обнаружил, что Мэри Виктория его оставила, прихватив с собой все свои драгоценности и сексуальное нижнее белье. Не имея ни друзей, ни семьи, никого, кому можно было бы позвонить, он опустошил бутылку, а заодно и свой мозг: когда я его обнаружил, надежды на восстановление его умственной деятельности практически не осталось.

«Ты же понимаешь, что так нельзя».

«Неужели?»

На подоконнике стояла пустая стеклянная фляжка, и я ударил по ней. Рикошетом она пролетела прямо в его отделанную мрамором ванную и разбилась там вдребезги.

«Любовь не помнит зла».

«А я помню!»

«Она терпит, верит, надеется и все переносит, все!»

Я посмотрел на Рекса, не ощущая к нему ни малейшей жалости.

«Он теперь сам для себя худшее наказание. Ты не сможешь причинить ему зла большего, чем он причинил себе сам. Теперь он будет медленно и долго гнить заживо. И к лучшему, или – наоборот, к худшему – его организм такой сильный, что этот путь будет долгим».