Микеле пошел открывать и вернулся очень довольный. За ним шел пожилой человек, нес чемоданы, мои чемоданы, которые мы оставили в гостинице. Марчелло указал ему на меня, он подошел и поставил багаж передо мной, будто это был волшебный фокус для моего развлечения. «Нет, — воскликнула я, — только этого не хватало!» Но Элиза обняла меня, поцеловала: «У нас полно места, вам не надо останавливаться в гостинице: в квартире столько комнат, две ванные». — «К тому же, — подчеркнул Марчелло, — я спросил разрешения у твоего мужа, я бы никогда не осмелился без спросу взять инициативу в свои руки. Профессор, пожалуйста, поговорите с женой, скажите ей что-нибудь в мое оправдание». Гневно размахивая руками, но в то же время улыбаясь, я сказала: «Ну надо же, какое недоразумение! Спасибо, Марче, ты очень любезен, только мы, к сожалению, не можем принять приглашение». Я попыталась отправить багаж назад в гостиницу, но в то же время мне надо было успокаивать Деде: «Ну, дай-ка посмотреть. Тебя что, мальчики ударили? Да нет, ничего нет, видишь? Дай поцелую — и все пройдет. Беги поиграй, и Эльзу возьми с собой». Я позвала Пьетро, уже попавшегося в сети Мануэлы Солары: «Пьетро, подойди, пожалуйста, что ты там такого наговорил Марчелло? Мы не можем спать тут». Я заметила, что от нервов стала говорить с диалектными интонациями, что некоторые слова выходили по-неаполитански, на языке квартала, двора, шоссе, туннеля, языке, который я впитывала вместе с квартальным поведением, реакцией на события, образами, которые во Флоренции казались выцветшими картинками, а здесь снова обретали скелет, обрастали мясом.

В дверь снова позвонили, Элиза пошла открывать. Кто еще должен был прийти? Через несколько секунд в комнату влетел Дженнаро: он увидел Деде, Деде тут же перестала хныкать и, глазам своим не веря, смотрела на него. Оба были поражены неожиданной встречей и глаз друг с друга не сводили. Вскоре появился Энцо — единственный блондин среди брюнетов, весь в светлом, но выглядел он все равно мрачно. Наконец в комнату вошла Лила.

Это был миг, означавший, что долгий период бесплотных разговоров и голосов, существующих только в виде электрических волн, внезапно кончился. На Лиле было синее платье выше колен. Она еще похудела и как будто вся состояла из одних нервов, отчего казалась еще выше ростом, несмотря на туфли без каблуков. Возле рта и в уголках глаз залегли морщинки; бледная кожа туго обтягивала лоб и скулы. Волосы она убрала в конский хвост; над самыми ушами, очень маленькими, проглядывали тонкие белые нити. Увидев меня, она улыбнулась и прищурилась. Я так удивилась, что ничего не сказала, даже не поздоровалась. Нам обеим было по тридцать, но мне показалось, что она выглядит старше и хуже меня, во всяком случае, какой я себя представляла. «Ну вот, и вторая королева явилась! — воскликнула Джильола. — Мои мальчишки проголодались, давайте садиться, а то они сейчас меня съедят!»

Мы сели за стол. Я чувствовала, что меня затягивает в какой-то отвратительный механизм, и не могла проглотить ни кусочка. Меня душила ярость. Приехав в отель, я распаковала наш багаж; значит, кто-то чужой, один или с помощниками, снова его упаковал, трогал мои вещи, вещи Пьетро и дочек, кое-как запихивая их в чемоданы. Я не желала мириться с очевидным фактом: мне придется ночевать в доме Марчелло Солары, чтобы не огорчать сестру, которая делила с ним постель. Я с тоскливой неприязнью наблюдала за Элизой и матерью: первая, вне себя от радости и волнения, болтала без умолку, изображая из себя хозяйку дома; вторая так и лучилась довольством и снизошла даже до того, что радушно наполнила тарелку Лилы. Я смотрела на Энцо: он ел, опустив голову, стараясь не обращать внимания на сидевшую рядом Джильолу, которая прижималась к нему своей огромной грудью и что-то ему говорила, громко и с интонациями обольстительницы. Пьетро, которого без конца дергали мой отец, Марчелло и синьора Солара, не отводил глаз от сидевшей напротив него Лилы. Она, в свою очередь, игнорировала всех, кроме моего мужа, — даже меня, а может, меня в особенности. Меня раздражали дети — пять новых жизней, разделившихся на два лагеря: Дженнаро с Деде, с виду послушные, но хитрые, против сыновей Джильолы, которые отпивали вино из бокала своей невнимательной мамаши и вели себя все более несносно, чем нравились примкнувшей к ним Эльзе, хотя те не проявляли к ней никакого интереса.

Что я забыла на этом спектакле? Кому пришло в голову устроить это празднество? Понятное дело, Элизе, но кто ее надоумил? Очевидно, Марчелло. А его, без сомнения, науськал Микеле, который сидел рядом со мной, с аппетитом ел, много пил, никак не реагировал на поведение жены и сыновей и с усмешкой поглядывал на моего мужа, завороженного Лилой. Что он хотел этим доказать? Что мы находимся на территории Солара? Что я, хоть и сбежала, все равно принадлежу этому месту, а значит, и им? Что они могут делать со мной что угодно, используя чувства других людей, лексикон и традиции, внося любую путаницу, выдавая прекрасное за безобразное и наоборот. Он обратился ко мне — в первый раз за весь вечер. «Посмотри на маму, — сказал он. — Подумай только, ведь ей сегодня шестьдесят, а как выглядит! Разве ей дашь? Красавица! Правда?» Он нарочно произнес это погромче, чтобы все услышали не столько его вопрос, сколько мой ответ. Он ждал от меня похвального слова в адрес его матери. Она сидела рядом с Пьетро, пожилая, немного растерянная женщина, на вид славная и безобидная, с длинным тощим лицом, огромным носом и идиотским цветком в поредевших волосах. Но именно она, ростовщица, обеспечила могущество семейства, она владела красной книгой, в которую были вписаны имена многих и многих обитателей квартала, города и целой области, она безнаказанно совершила преступление; она, если мы с Лилой не ошиблись в своих телефонных фантазиях, чему я посвятила несколько страниц своего неудавшегося романа, была беспощадна и жестока; она была та самая мамма, которая убила дона Акилле, чтобы захватить его отвратительный бизнес; она воспитала своих сыновей, научив их шагать по трупам и брать что захочется. И вот теперь Микеле ждал, что я скажу: «Конечно, правда. Твоя мама красавица, она прекрасно выглядит в свои годы! Просто молодец!» Краем глаза я видела, что Лила перестала болтать с Пьетро и обернулась в мою сторону: рот чуть приоткрыт, глаза прищурены, лоб наморщен. На ее лице читался сарказм, и у меня даже мелькнуло, что это она посоветовала Микеле заманить меня в ловушку. «Маме исполняется шестьдесят лет, Лену, маме твоего зятя, свекрови твоей сестры, посмотрим, что ты на это скажешь, будешь и дальше строить из себя училку?» Я посмотрела на Мануэлу и сказала: «Поздравляю». Все. Тут вмешался Марчелло — как будто я нуждалась в его помощи. «Спасибо, — воскликнул он взволнованно, — спасибо, Лену!» Потом он обратился к матери — та сидела с выражением боли на лице, на лбу выступил пот, тощая шея покрылась красными пятнами: «Ленучча поздравила вас, мама». Подключился и Пьетро, сидевший сбоку от нее: «Примите поздравления и от меня, синьора». И так по кругу — все, кроме Джильолы и Лилы, выразили свое почтение синьоре Соларе, даже дети проговорили хором: «С днем рождения, Мануэла, с днем рождения, бабушка». Она проворчала: «Я уже старая», — вытащила из сумки голубой веер с изображением залива и дымящегося Везувия и стала обмахиваться им, сначала слегка, а потом все быстрее и быстрее.