Мимо шли студенты, беспечные, озабоченные, веселые и грустные, и среди них Непомилуев увидел лопоухого паренька, с которым познакомился на абитуре.

– Привет, землячок! – бросился он к нему.

Тот поглядел недоуменно.

– Двенадцатый этаж помнишь? – спросил Павлик. – А Пятисотый?

– Какой? Вы, наверное, молодой человек, обознались, – проговорил паренек негромко и пошел дальше.

И Павлику сделалось еще печальнее и как-то уж совсем одиноко. Он снова поглядел на университет и почувствовал свое ничтожество перед этим огромным, устремленным ввысь зданием.

– Красиво? – человек в новой генеральской шинели неслышно подошел к Павлику со спины. – А представляешь, как это смотрелось тридцать лет назад. Война только закончилась, нужда, разруха, а тут такое чудо. И как было после этого в коммунизм не поверить? А ты чего такой сердитый?

– Грустно мне чего-то, дядь Саш. А вы здесь как оказались?

– Я тут работал когда-то. – И Передистов достал красную книжечку с надписью «Московский университет». – На военной кафедре. Правда, это в старом корпусе на Моховой. Ты туда на втором курсе поедешь. Будешь спецпропагандой заниматься.

– Чем?

– Учиться листовки писать. Чтобы все враги признавали нашу правоту и сдавались.

– Дядь Саш… – Павлик поднял на Передистова вопрошающие, виноватые глаза. – Я ведь знаю, зачем вы приехали.

– Слушай, а ты перекусить не хочешь? В главном здании пельменная внизу есть. Столовка-то уже закрылась, – пробормотал Передистов озабоченно.

– Вы подстраховать меня хотели, если б Сущ не вмешался. А я этого не заслужил.

– Чего ты не заслужил?

– Ничего не заслужил. Я, кажется, я… усомнился, товарищ генерал-майор.

Он думал, он надеялся, он сказал это специально для того, чтобы Передистов начал ругаться, стыдить его, как стыдил поп в церкви старушек за написанные на бумажке мнимые и действительные грехи, и это помогло бы Павлику в его душевной смуте, вернуло б туда, откуда он зачем-то ушел или его увели, но генерал его разочаровал.

– Ну и в чем же ты усомнился? – спросил он с интересом.

– А вот, пожалуйста: я, например, крестился, а комсомолец. Как мне с этим быть? Из комсомола выходить или назад раскрещиваться? И лекции как я могу слушать, если с ними не согласен? Чего вы смеетесь? И книги я хочу все читать, а не только те, которые разрешают. И фильмы любые смотреть. И спектакли. И говорить то, что думаю. И чтоб все у нас в стране так могли. А еще мне хиппи очень понравились, – добавил Павлик смущенно.

– Хиппи-то тут при чем?

– Они другие.

– Ну и что?

– А я вообще хочу другое узнать, я свободы хочу.

– Ишь ты, свободы он хочет, – сказал генерал делано сердито, но глаза его смотрели в высшей степени одобрительно. – Ты выучись сначала, вот и будет тебе свобода. А вообще, всё хорошо, Пашка, правильно.

– Что правильно?

– Верной дорогой идешь, товарищ. Кто хиппует, тот поймет, – засмеялся Передистов. – На военной кафедре полковнику Барсукову привет от меня передавай. Он занятный мужик. Однажды в Праге шпиона американского словил. Прямо на Карловом мосту. Ты, какой сегодня день, помнишь?

– С утра помнил, потом забыл.

– Ты теперь, Паша, совершеннолетний, так что я тебе и по закону больше не опекун. Всё будешь делать сам. В военкомат не забудь сходить. Они там ругаться станут, что поздно пришел, и, если отсрочку тебе сначала не дадут, ты Барсукова разыщи, он поможет.

– А может, и вправду мне лучше в армию? Может, возьмете к себе, а? Город охранять? Как отец. Потому что, – зашептал Павлик и заозирался по сторонам, хотя никто не мог их услышать в этом пустынном углу, – я знаете, что тут подумал? Если все они вдруг правы…

– Кто?

– И Леша Бешеный, и ребята, и тот, который книгу запрещенную написал, если нельзя всю страну нашу, такую, какая она сегодня есть, спасти, то Пятисотый надо сохранить обязательно. Потому что я всё у нас в Союзе посмотрел и понял: наш с вами город – лучшее, что в нем есть. И, если он уцелеет, мы потом заново эсэсэсэр соберем и правильно всё построим.

– Нет, Паш, поздно.

– Что поздно? – побледнел Павлик.

– Тебе уже нельзя к нам.

– Но почему?! Вы же сами мне советовали, сами говорили, что я смогу в любой момент… Я всё равно вернусь, – добавил он упрямо.

– Ты не найдешь дорогу, сынок.

– А поезд? А самолет?

– Их нет в расписании.

– У меня же прописка, документы все, – забормотал Павлик.

– Прописка, – усмехнулся Передистов. – Ты потерял… не знаю, как это правильно назвать, но твой поп сказал бы, что ты потерял целомудрие. Ты не грусти, это рано или поздно со всеми, кто от нас уезжает, происходит.

– А вы?

– Что я?

– Вы почему здесь больше не работаете?

– Потому что меня послали в Пятисотый.

И вдруг какая-то страшная, мучительная догадка пронзила Непомилуева. Он вспомнил шофера из Полушкина, вспомнил, что города за бетонной стеной, куда он теперь так желал вернуться, на карте не существует. Он вспомнил всё разом.

– Кто вы? Кто я? – произнес Павлик дрожащим голосом.

– Ты? – улыбнулся Передистов, и мальчику почудилось, что он снова коснулся отца и матери. – Ты – лучшее, что мы могли им дать. Ты наше целеполагание, Павел.

– Какое целеполагание? – растерялся Павлик и осекся. – И что мне с этим делать?

– Не знаю. Это уж ты сам решай, – ответил генерал безмятежно. – На вот, карту свою забери. У тебя всё равно не будет времени за ней ехать. И гостинчик там курильский, смотри не разбей.

– Все-таки странный ты какой-то парень. Я за тобой уже полчаса наблюдаю. Стоишь, сам с собой разговариваешь, руками машешь. Напился, что ли, опять? Ты пьяный такой милый, такой смешной, трогательный был мальчик. И припухлости эти твои совсем тебя не портили. Я даже чуть не влюбилась в тебя. Особенно когда ты бригадиром был. Суровый такой командир, настоящий. – Алена помолчала. – Ну вот, а теперь ты самый настоящий студент. Так что всё у тебя хорошо. Люську только жалко.

– Что с ней? – спросил Павлик и почувствовал, как во рту у него пересохло.

– Забрала, дурочка, документы и уехала. Муза ее отпускать не хотела, а Люся ни в какую: подписывайте мое заявление, и точка. Муза тогда и говорит: раз ты уходишь, так и я уйду. Пусть это будет мой последний приказ.

«Значит, действительно из-за меня ушла», – понял Павлик и мысленно заплакал.

– Куда она уехала?

– Не знаю, в деревню, говорят, какую-то.