Папа знал — это его вина. Такова позиция Суейнов по умолчанию. Неуничтожаемый водяной знак неудачи. Он хотел извиниться. Но не знал, с чего начать. Он держался за Маму. Они оставались в тишине кладбища, пока зал не опустел и зрители не пошли в бары Табриди и Иго. Вергилий и Мэри оставались там так долго, что чайки, которые спали вдали от моря на могиле двух мальчиков Данн, утонувших в Синей Бухте, привыкли к виду Мамы и Папы.

И тогда папа сказал:

— Пойдем.

И повел Маму обратно к автомобилю. Хоть он и не водил машину, но был Хранителем Ключей и в этот раз занял место за рулем.

Читатель, здесь вы подумаете, что она сказала:

— Но ты не можешь вести машину.

А он ответил:

— Я практиковался.

Или:

— Кажется, это не так уж и трудно.

Или можете сами придумать диалог получше этого — такой, какой вы хотели бы услышать в этом месте повествования.

Но я не думаю, что Мама вообще что-нибудь сказала.

И тогда они выехали из Дунбега. Папа использовал тот дерганый метод «педаль в пол, педаль вверх», как делал всегда, так что «Кортина» двигалась по Черч-Стрит в судорогах сомнений, и указатели поворотов вспыхивали сначала слева, потом справа, когда он пытался найти выключатель стеклоочистителя, чтобы видеть хотя бы то, во что они вот-вот врежутся.

Возможно, все бросились врассыпную, и на дороге никого не было. Я не знаю. Я не могу водить машину. Я не могу даже представить, как это делаете вы. Как вы проезжаете поворот — а вдруг за ним кто-то есть? А вдруг кто-то упал в обморок посреди дороги, как говорит миссис Фелан, или дурачок Бриганс стоит между едущих машин — он любит так делать. Я не могу понять, как вообще дожила до сегодняшнего дня, как у меня в принципе была самонадеянность просто верить, что все будет в порядке, что ничего неожиданного не произойдет, потому что именно это и происходит на самом деле.

У Вергилия не было такой проблемы. Он вел машину, склонившись вперед, вцепившись руками в руль в положении «на десять и два», сжав рот и не отрывая глаз от освещенного пути. Он ехал быстрее, чем ему казалось. Он не был таким, как братья Ноланы — те проезжали повороты на скорости сто километров в час, машину заносило вокруг передних колес так, что на дороге в Эннис оставались следы в виде Олимпийских Колец, а все потому, что их навыки вождения были главным образом данью детству, проведенному за игрой Pac-Man, но теперь, как говорит Кэтлин Райан, Благодаря Кризису они делятся своими талантами с австралийцами. Папа же был неистовым водителем. Казалось, он полон решимости умчать Маму подальше от того места, где была печаль, будто «Кортина» была одновременно и колесницей, и лошадьми, и что-то угрожающее гналось за ними. Он вел машину так, как мог бы вести слепой, опираясь на веру, игнорируя белые линии, мчась со свистом в сторону от Атлантики, направляясь на юг зигзагом, сметая туманные завесы одну за другой, пока они не подъехали к знакомым темным и спокойным водам эстуария. Вергилий подвел автомобиль к канаве. На мгновение он, должно быть, подумал, что она остановит его, и не нажал на тормоза, и автомобиль запрыгал, накренившись. Два колеса оказались на траве, и Мама закричала «Вергилий!», и потом еще громче «ВЕРГИЛИЙ!» (что, конечно, ошарашило Публия Вергилия Марона в Загробной жизни, где я представляю его себе в тоге из простыни, какая была на Шеймасе Нолане, когда в возрасте восьми лет он дал своего рода объяснение при помощи бокса тому, кто нарек его Punches Pilot[574] во время постановки в национальной школе Фахи «Рождества Христова». Впрочем, Публию, вероятно, удалось собрать вокруг себя несколько молодых парней, и он рассказывал им о Троянской Войне — в который уж раз, — и, немного гордый, сделал паузу в середине дактиля, потому что кто-то внизу, в Фахе, в Земном мире произносил его имя). Итак, Папа и Мама тряслись вдоль берега, ветки живых изгородей били по автомобилю, который проваливался в ямы и поднимался на гребни, и, наконец, папа пнул ногой то, что, как он сразу же обнаружил, было педалью тормоза — Мама пронзительно вскрикнула, ее бросило вперед, и — Бам! — она врезалась головой в лобовое стекло так, как делают манекены в рекламах Безопасности на Дорогах.

Только ее голова не оторвалась.

Вероятно, это был только слабенький Бам! Поскольку Мама всего лишь потерла лоб и пару раз моргнула, а папа сказал:

— Боже, мне так жаль.

Возможно, прошло секунд десять тишины.

Но ждать надо только пять.

— Мэри?

Мама взглянула на Папу искоса. Глаза у нее были огромными, округлившимися.

— Мы остановились? — спросила она.

Потом позволила ему еще десять секунд думать, что он причинил ей боль, и стукнула кулаком по его руке.

— Ты рехнулся, ты это понимаешь? Рехнулся.

— Начало движения и остановка особенно трудны, — сообщил ей Вергилий. И улыбнулся.

Когда мой отец улыбался, то будто раскрывал мир. Это было колоссально. И вызывало желание улыбнуться в ответ. А еще — желание смеяться и плакать. Это было в его глазах. Я не могу объяснить, как это происходит на самом деле. Было ощущение, будто что-то поднимается глубоко в нем, и еще было ощущение сияния.

Мама приложила ладони ко рту и засмеялась в них.

— Давай, — сказал Папа, вылезая из автомобиля. Если бы тогда снимали кино, то реплика Мамы звучала бы так:

— Куда ты собрался?

Но этот диалог вычеркнут. Здесь есть только то, что его фигура становится белой, когда он снимает пиджак и бросает его на водительское сиденье. Папа теперь снаружи под моросящим ночным дождем. Его рубашка слабо мерцает. Река за полем кажется черной и гладкой.

— Давай же.

Я знаю, на что похожа ночью река. Я знаю, как она слизывает темноту и глотает дождь и что она никогда в жизни не спит. Я знаю, как она поет в своих узах-берегах, как она движется в вечность, будто плывет на спине, и еще я знаю, что если вы будете стоять рядом с ней, то услышите, как у нее в горле, в самых глубинах его, звучат, звучат, звучат слова, но вы не сможете их разобрать и понять, о чем рассказывает река.

— Давай.

Папа берет Маму за руку.

И вот они бегут.

Я знаю то поле. Несколько лет назад я ходила туда. Оно грубое и дико косое, в рытвинах от копыт и с тростниковой бородой. Бежать — точнее, прыгать — по его буграм нелегко, и — бултых! — предательски выворачиваются лодыжки. Вы начинаете идти медленно, но остановиться уже не можете. Вы направляетесь к реке. И там не можете сдержаться, чтобы не завопить.

Мама вопит. Вергилий вопит. И они оба бросаются в темноту, к реке. Берег болотистый — его долго облизывала река. Навоз серебрится, и нет на нем отпечатков ног, и он засасывает обувь. Вергилий останавливается и снимает ботинки. Потом снимает рубашку.