Получив от Курта (к политике тот относился индифферентно, но согласился, что генеральские погоны на плечах и принадлежность к верхнему эшелону власти Германии являются хорошим аргументом для того, чтобы один раз хорошенько рискнуть) сигнал, Колесников начал действовать незамедлительно. По тревоге был поднят разросшийся уже до десяти тысяч человек корпус морской пехоты, включая батальон, который буквально неделю назад отбыл в Берлин для участия в параде. В море вышли все боеспособные корабли – там, случись нужда, их огневая мощь окажется куда более веским аргументом, чем у причалов, в зоне досягаемости сухопутных частей. К моменту, когда информация о гибели «Кондора» вместе со всеми пассажирами ушла на континент, адмирал уже предупредил Роммеля, чтобы тот поднимал своих людей и готовил самые надежные части к посадке на корабли. Ну и Геринг, после минутного замешательства сообразивший, что хоть он и официальный преемник фюрера, но это еще придется доказывать целой куче желающих поцарствовать, начал действовать неожиданно быстро. За маской неповоротливого сибарита, не видящего дальше собственного носа, скрывался хладнокровный и безжалостный боец, хорошо знающий, что проигравшие в таком деле плохо кончают. А люфтваффе – это не только летчики и самолеты, но и многочисленные наземные части, неплохо обученные и вооруженные.

Германию лихорадило неделю, причем убитым горем людям (а Гитлера очень многие реально, не показушно, если и не любили, то искренне уважали) даже невдомек было, какие страсти кипят совсем рядом. Гиммлер, выходя из собственного кабинета, споткнулся на лестнице, да так неудачно, что свернул шею. Тот факт, что почему-то его личная охрана в тот момент куда-то срочно отлучилась, причем их позже так и не нашли, остался за кадром. Равно как и то, что в тот момент в здании присутствовало не менее двухсот морских пехотинцев. Генеральный штаб, рейхсканцелярия, здание рейхстага и еще множество объектов оказались блокированы армейскими подразделениями. Сверхпопулярный сейчас в армии Роммель умел быстро действовать не только в пустыне. Дёниц, будучи человеком неглупым, предпочел держаться от политики как можно дальше и с Лютьенсом не конфликтовать. Но его-то хотя бы не тронули – Колесников не без основания решил, что профессионалами такого уровня не разбрасываются. С прочими же случалось… по-всякому. Выражавших недостаточно бурную радость снимали с должностей и отправляли в отставку, а некоторых и в полную отставку, чтоб, значит, перед Богом отчитывались. Зато вчерашние полковники, в одночасье ставшие генералами, четко знали, кого и когда надо поддерживать. Словом, шло быстрое убеждение несогласных и организация несчастных случаев для опасных по сценарию, ничем не отличающемуся от такового в любой латиноамериканской республике. Разве что и здесь присутствовал немецкий орднунг, и это давало повод надеяться, что новый режим устанавливается всерьез и надолго. Да и без стрельбы на улицах обошлось.

Вот так и получилось, что два месяца спустя командующий кригсмарине адмирал Гюнтер Лютьенс отправился в СССР уже в качестве личного представителя рейхспрезидента Третьего рейха Германа Геринга. Тяжелый истребитель, пролет которого согласовали с русскими на удивление быстро, оторвался от земли и унес адмирала выполнять одну из важнейших миссий в его жизни – предотвратить все еще нависающую над двумя державами угрозу большой войны.

Москва встретила его мелким, но абсолютно не раздражающим дождем. Весна здесь уже была в разгаре, и запахи в воздухе стояли такие, что успевший отвыкнуть от мирной жизни Колесников испытал какую-то эйфорию. Даже когда захлопнулись двери машины и они помчались по не слишком ровным, куда хуже, чем в Берлине, дорогам по направлению к Кремлю, ощущение это никуда не делось, и адмирал, удобно развалившись на заднем сиденье, с интересом рассматривал проплывающие мимо пейзажи. А потом он попросил остановиться и некоторое время шел пешком, впитывая новые впечатления и все более проникаясь красотой Москвы.

В этом городе он не был уже много лет. Или еще много лет – так, наверное, правильнее. И эта Москва резко отличалась и от города, который он видел в молодости, и от сумасшедшего мегаполиса, в который она превратилась позже. Сейчас это был еще относительно небольшой, но стремительно развивающийся город, в котором уживались вместе и история, и будущее. А главное, люди, которых он видел, торопились жить, это он видел даже без очков. Они не плелись и не бежали, как в будущем, а шли стремительно и целеустремленно, но в то же время с таким чувством собственного достоинства, что завидно становилось. Не все, конечно, но большинство, особенно молодежь, именно такое впечатление и производили. И одеты люди были вроде бы просто, но выглядели куда опрятнее, чем в будущем. Словом, древняя столица молодого, но стремительно развивающегося государства произвела на Колесникова неизгладимое впечатление.

Наверное, именно благодаря этому по коридорам Кремля он прошел, даже не обращая внимания на то, что творится вокруг, без намека на внутренний трепет или чего он там еще должен был ощущать. Если верить либералам его времени – страх, если верить патриотам – распирающую изнутри гордость. А он шел отрешенно, и в кабинет к Сталину его проводили без проволочек. В общем, бюрократией тут и не пахло.

Перед дверью знаменитого кабинета он остановился, задумался на миг, почему его предложение самому поехать и договориться было встречено с таким энтузиазмом. Видать, все считают, что раз он до сих пор гнул через колено всех, с кем приходилось разводить политесы, то и сейчас получится то же самое. Наивные… Пару раз глубоко вдохнув, он выровнял дыхание и шагнул через порог.

Сталин, кстати, особого впечатления как раз и не произвел. Да, в этом человеке ощущалась огромная внутренняя сила, но для Колесникова, успевшего и пообщаться с сильными мира сего, и стать одним из них, он не слишком выбивался из общего ряда. Ничего демонического уж точно не было. Зато сам он Сталина удивил, выразив желание общаться без переводчика. И, когда тот покинул кабинет, адмирал сел на предложенный стул, усмехнулся внутренне и зашел с козырей:

– Здравствуйте, товарищ Сталин. Меня зовут Колесников Иван Павлович. Я родился двадцатого ноября тысяча девятьсот сорок девятого года…

– …Все же вы очень удачливы. Удивительно, как вас никто не смог раскусить.

– Кто я такой – не смогли, да и не пытались. Странности списывали на контузию, а потом они стали привычными. И потом, пока я побеждал, гром орудий был на первом плане, смазывая все остальные нестыковки. Касаемо же переворота… Один человек, как потом выяснилось, раскусил.

– И кто же? – с интересом спросил Сталин, откладывая трубку. Этот жест у него сегодня стал привычным и повторялся регулярно, с того самого момента, как германский адмирал заговорил с ним на чистейшем русском языке.

– Мюллер. Как только самолет Гитлера сбили, он исчез, оставив адресованный мне конверт, где описывал вычисленные им расклады. Очень близко вычисленные, кстати, правда, он полагал, что первую скрипку у военных будет играть Гудериан. А потом лично пришел на прием.

– И?

– И стал рейхсфюрером вместо покойного Гиммлера. Такими кадрами грешно разбрасываться.