Тем уроженцам западных графств, склонным к размышлениям, обладающим дубленой от ветра кожей, кои огромную часть своих дней да ночей проводят на свежем воздухе, Природа, кажется, навевает настроения, далекие от поэтических, а именно: склонности к определенным деяниям в определенное время, безо всякого бесспорного закона, которому они бы подчинялись, или сезона, который отчитывался бы за них. Природу здесь понимают как персону с любопытным нравом, как ту, которая не разбрасывается своими милостями и карами попеременно, беспристрастно или в соответствии с правилами, но проявляет бессердечную суровость или ошеломляющую щедрость по капризу, что не ведает никаких законов. Когда речь идет о человеке, то тот всегда оказывается либо ее расточительным фаворитом, либо скупцом-пенсионером. Если на нее находит недружелюбное настроение, в ее выходках будто бы видится злобное веселье, порожденное предвкушением удовольствия, что ее ждет, когда она проглотит свою жертву.

Такой образ мышления был абсурдным для Найта, но теперь он начал его усваивать. Впервые в жизни его вышвырнуло висеть на скале. Последовали новые пытки. Дождь усилился и докучал ему с такой исключительной настойчивостью, что заставил поверить в то, что ливень преследовал какую-то свою личную цель, кроме того, чтобы надоесть ему, поскольку он и так уж был в жалком состоянии. То, каким стало появленье дождя в этой драме, указывало на воцарившийся новый порядок вещей. Капли дождя улетали вверх вместо того, чтобы падать вниз. Сильный восходящий поток воздуха приносил с собою стремительно несущиеся дождевые капли на крутой откос, и они барабанили по нему с такой скоростью, что вонзались в его плоть ледяными иголками. Каждая капля была поистине дротиком и пронзала его до костей. Водяные дротики, казалось, поднимали его на свои маленькие острия: ни один дождь, идущий вниз, никогда не имел такого мучительного воздействия. За довольно короткий промежуток времени он промок насквозь, кроме двух мест. Эти места были самый верх его плеч да самый верх его шляпы.

Ветер, который не бывал упорным в других ситуациях, здесь был силен. Ветер протягивал его под пальто и приподнимал оное. Мы главным образом привыкли смотреть на любое сопротивление, которое не является одушевленным, как на некую флегматичную, неумолимую руку равнодушия, которая изнашивает скорее терпение, чем силу. Здесь, во всяком случае, враждебность не приняла такую медленную и отвратительную форму. То была космическая сила, деятельная, упрекающая, страстно стремящаяся к победе: решительность, а не бесчувственность преграждала путь.

Найт переоценил силу своих рук. Они уже слабели. «Эльфрида никогда не придет снова; она ушла больше десяти минут назад», – сказал он себе.

Такие ошибочные мысли роились в его мозгу оттого, что его нынешние впечатления необыкновенно сжались: на самом-то деле она ушла всего три минуты назад.

«Еще несколько минут ожидания – и мне придет конец», – подумал он.

Вслед за этим последовала еще одна мысль, что доказывала неспособность его разума делать сравнения в таких условиях.

– Это летний день, – сказал он. – И никогда в моей жизни не попадал я под такой холодный и проливной дождь в летний день, как этот.

Он снова ошибался. Лил дождь, вполне обыкновенный по своей сути, вся разница заключалась в том, что дул ледяной ветер. Как водится, то враждебное отношение, с которым дождь и ветер приступали к нему, лишь увеличивало их силы.

Найт вновь взглянул прямо вниз, а порывы ветра и водяные капли поднимались по его усам, скользили вверх по его щекам, залетали под ресницы и оттуда попадали в глаза. А внизу он видел следующее: поверхность моря, зрительно будто бы начинавшаяся сразу за его пятками и находящаяся прямо под ногами, но в действительности это была одна восьмая мили или больше двухсот ярдов высоты. Мы можем придавать тем предметам, которые рассматриваем, эмоциональную окраску в зависимости от нашего настроения. Море было бы нейтрального темно-синего цвета, если бы наблюдателя посещали более счастливые предзнаменования, а потому теперь оно казалось ему не иначе как отдаленно-черным. Тот узкий белый бордюр был пеной, он знал это прекрасно; но неистовые волны, что набегали одна за другой, находились на таком далеком расстоянии, что он видел лишь то, как они разбиваются о скалы, а их гул едва до него долетал. Белая окантовка на черной глади моря – его погребальная пелена с белыми краями.

У него на глазах мир до некоторой степени перевернулся вверх тормашками. Дождь шел снизу вверх. Под его ногами было воздушное пространство и нечто неведомое; над ним была твердая, знакомая земля, и там находилась та, кого он больше всех любил.

Тогда безжалостная природа заговорила на два голоса, и только на два. Ближайший к нему был голос ветра в его ушах, который то поднимался, то утихал, и терзал его, и нападал на него сильно или слабо. Вторым и отдаленным было немолчное стенание океана, который находился внизу, вдалеке, – океана, что без устали тер свой бок о безымянную скалу.

Найт упорно и стойко держался. Верил ли он сколько-нибудь в Эльфриду? Любовь есть вера, а вера, как сорванный цветок, может продолжать жить и без корня.

Никто не ожидал бы, что солнце просияет из-за туч в такой вечер, как этот. Все-таки оно появилось, низко нависая над морем. Появилось не со своей естественной золотой бахромой, охватывая самые дальние окраины ландшафта, не со странным белым блистанием, кое порой появляется как альтернатива цвету, но как неровное пятно ярко-алой краски на свинцовой поверхности – красная рожа, поглядывающая на него хмельно и плотоядно.

Большинство людей из тех, кто не обделен мозгами, знают, что они умны, и лишь немногие столь глупы, что маскируют этот факт от себя или других, даже несмотря на то, что хвастливую демонстрацию ума могут окрестить и самомнением. Найт, не слишком часто выставляя это напоказ, все же знал, что его интеллект выше среднего. И он думал – он не мог не думать, – что его смерть будет злосчастной потерей для мира, который лишится достойного члена, что такой эксперимент с убийством лучше было бы практиковать на какой-нибудь менее развитой особи.

Некоторым людям, когда они находятся в ожесточении, нравится думать, что неумолимые обстоятельства стараются предотвратить то, что пытается осуществить разум.

Отвергните страстное желание занять позицию, за которую шла долгая борьба, и продолжайте идти в другом направлении, и через некоторое время вам швырнут этот приз, явно пребывая в разочаровании, что невозможно больше заставить вас переживать танталовы муки.

Найт абсолютно и полностью отказался от мыслей о жизни и перевел внутренний взор на Долину Смертной Тени[132], да на неведомое будущее за ее пределами. В темные глубины этих предположений мы за ним не последуем. Давайте удовольствуемся тем, что посмотрим, что произошло вслед за этим.

В тот момент, когда его разум покинули все мысли о жизни, что-то нарушилось в очертаниях скалы над его головой. Там появилось какое-то пятно. То была голова Эльфриды.