Оксана только глянула на одежду, так почему-то ругаться стала:

– Бабушка, зачем вы это тряпье принесли?

– Брошено было, – обескуражилась Сова. – Ты погляди, какая мануфактура добрая. А хром!

– На ком-то я такую одежду видела, – задумчиво проговорила Оксана. – Только не припомню, голова не соображает…

А когда заметила лукошко мухоморов, то и вовсе возмутилась:

– А это зачем вы набрали?! Это же мухоморы, ядовитые грибы!

– Юрко просил, – испугалась бабка. – Для лечения глаза…

– Какого глаза?!

– Третьего. Говорит, мухоморы помогают. Не знаю только, пожарить ли, а то, может, салатом сделать, лучком да маслицем приправить…

– Каким маслицем, бабушка? Вы что, внука отравить вздумали?

– Так как же его еще лечить-то? – окончательно сникла старуха.

Но довести этот медицинский консилиум им не дали, поскольку к хате подкатила еще одна процессия с машиной «неотложки». На сей раз в дверях оказался Дременко, за которым маячили белые халаты.

– Где американец? – заозирался голова. – Я «скорую» пригнал… Вы куда дели Джона? Ксана?

– Опоздал, сват! – с сердитым задором сказала Сова. – Его демутат увез. Ишь, забегали!

– Это правда, Ксана?

– Успокойся, тату, правда, – откликнулась та. – Тебе вредно волноваться.

– А ты что тут торчишь? – сурово спросил Тарас Опанасович. – Почему с женихом не поехала?

– С каким женихом?

– С Джоном!

Он все еще стрелял глазами по хате и вдруг замер, окостенел, словно пораженный столбняком, и синеватые, чисто выбритые его щеки начали покрываться щетиной.

– Что с тобой, тату?

Дременко потянулся рукой к одежде и сапогам, брошенным на пол:

– Это у вас… откуда?

– Опять оружие нашел? – ощетинилась Сова. – Нету больше!

– Одежда батьки Гуменника откуда? – просипел он. – Вы что, раздели его? И разули?!

– Прям, сейчас! В лесополосе нашла. Хочешь, так забирай! Тарас Опанасович в состоянии почти транса прикоснулся к галифе, словно к священному одеянию:

– Батько! Батьку вбылы! Батьку Гуменника вбылы!

– Почему сразу убили-то? – заметила бабка. – Крови нету, ни пулевых, ни осколочных пробоин. Я же все осмотрела. С убитых – так ни за что бы не взяла. Видно же, снято и брошено. Когда немцы драпали, тоже снимали…

Голова уже ничего не слышал.

– Батьку вбылы! – причитал он. – Рука Москвы! Террористы москальские! Он меня хотел в свой аппарат назначить. Потом депутатом ! А его вбылы!

Из-за печки высунулся кудлатый и недовольный Куров:

– Никакого от вас покоя! Ты чего это, сват? Дременко показал ему штаны:

– Батьку вбылы! Степан Макарыч! Он меня назначить хотел! Ты слыхал, как он говорил?

– Не слыхал. – Дед завернулся в простыню. – Уйду я от вас! Горланят и горланят!

– Ты куда в этаком-то виде? – настороженно спросила Сова.

– В баню спать пойду! И только попробуйте разбудить! Тарас Опанасович бросился к дочери:

– А ты слыхала, Ксана?

– Откуда?

– Елизавета Трофимовна, – тогда взмолился он. – Ну ты-то знаешь, слышала. Подтвердить можешь?

– Что подтвердить-то… Что одежу в лесополосе нашла?

– Шо батько обещал депутатом назначить! А его вбылы! И его товарища Ляха вбылы!

– Ничего я не слышала, сват, – возмутилась Сова. – И Гуменника этого всего раз и видала. Так он молчал с похмелья…

Борода у Дременко уже закурчавилась.

– Кто теперь подтвердит? – вопросил он неизвестно у кого, возможно, у Бога. – Батько назначить хотел! А его вбылы! Лях бы подтвердил, но и его вбылы!

Джон очнулся от наркоза уже в резиденции и был в прекрасном расположении духа. Невзирая на протесты врачей, дежуривших возле постели, он в тот час призвал к себе переводчика, велел ему сесть за аппарат космической связи и начал вести переговоры на английском. Доктора не особенно-то вникали в их суть, да и американского языка не знали, но отмечали резкое улучшение здоровья пациента и его самочувствия. Щеки у него порозовели, хотя он потерял много крови, глаза засияли. Хирург было приготовился заново чистить рану, дескать, операцию делали в антисанитарных условиях, но обнаружил, что она не только не загноилась, а наоборот, затягивается, чего быть в столь короткий срок в принципе не могло. Мало того, внимательный анестезиолог, увлекающийся физиономистикой, заметил, что у американца начинают меняться черты лица и вместе с этим его выражение. Улыбаясь, Джон перестал скалиться и показывать свои превосходные зубы, то есть губы слегка собрались, уплотнились и улыбка приобрела веселую осмысленность. А правильной формы нос римского воина прогнул выпирающую спинку, уменьшился в размерах, подтянул хищный вырез ноздрей и даже слегка сделался курносым.

В общем, когда Джон закончил переговоры со своими абонентами, то заметно преобразился, и, посовещавшись, врачи разрешили ему выехать в инвалидной коляске на свежий воздух, куда он рвался и готов был бежать на своих двоих. А чтобы рана не соприкасалась с твердой поверхностью, под зад ему подсунули специальный унитаз с вскипающим от воздуха песком, создающим ощущение невесомости. На улице американец и вовсе расцвел, словно не только его задница, но и весь он сам погрузился в ласкающий, пузырящийся золотой песок.

И тут к нему подскочил немало подивившийся столь скорой поправке пан Кушнер. Он даже телефон, казалось уже навечно приросший к уху, демонстративно выключил, дабы посвятить все время высокому гостю. А сам приглядывался, ибо тоже узрел некое его преображение. Заговорил он с Джоном на английском, однако переводчик зачем-то перекладывал их беседу на русский, возможно оттого, что сам испытывал блаженство после ночного кошмара.

– Как ваше здоровье, Джон? Я распорядился установить виновного и предать суду.

– Прошу вас никого не наказывать. Я счастлив! Я рад приключениям в России. И так полюбил эту страну, что прошу дать мне гражданство.

– Хотите сказать, второе гражданство, Джон?

– Благодарю, мне хватит одного. Я мечтаю получить украинское гражданство.

– Разумеется, оставив при этом и американское?

– Нет, от американского я уже отказался. Достаточно украинского или российского. Мне все равно. Я одинаково обожаю обе эти великие страны.

– Как это вы отказались, мистер Странг?

– По телефону. В век коммуникаций все возможно. Кстати, я уже не служу в НАТО. Вдруг я понял – это совершенно глупая организация. Она безумная и оттого агрессивная. Но ее никто-никто не боится! Это я понял, как только стал славянином по духу. И скажу вам, какое это блаженство, какая радость – чувствовать себя хохлом! И одновременно москалем!