— И все же, что было — то было. Но одно обстоятельство так и осталось тайной. Куда ушли живые тела Стивенсов после того, как упало дерево? А оно упало не случайно. Видать, вышел срок. Понимаешь, о чем я? — загадочно проговорил мистер Петерсон. — Да-а… Не узнал бы никто и никогда об этом. Такие темные дела не касаются смертных.

Мистер Петерсон отдернул оконную занавеску и бросил взгляд на изуродованный дом Стивенсов. Сначала ему показалось, что в окне гостиной промелькнули силуэты. Но всего через мгновение он успокоился. Мистер Петерсон понял: это всего лишь игра солнечных бликов на пыльном оконном стекле и ничего больше.

В непроглядной тьме

Он с трудом разлепил тяжелые веки и ждал, пока сфокусируется зрение, чтобы переплетение неясных контуров окружения превратились в какие-либо предметы. Постепенно движущийся прозрачный туман перед глазами стал испаряться, уступая место пространству, запертому между двух линий обшарпанных стен, увешанных тонкими, сухими растениями-лианами. Он увидел мрачный, бегущий длинной стрелой вперед, коридор, что был не более шести футов в ширину с ржавыми, металлическими кроватями на колесиках у окон и мерцающей вдалеке тусклой оранжевой лампой на грязно-сером потолке. Эта лампа была единственным искусственным источником света в той части странного помещения, где Он оказался, и таким слабым, что едва ли освещала потолочное полотно шире, чем на десять-двенадцать дюймов в окружности. И если бы не широкие окна с деревянными рамными перекрестиями, напоминающие кресты на могилах, по левой стене, в которые отчаянно пыталась заглянуть бледная луна из-за обрывков кустистых облаков, то пепельного оттенка коридор мог бы и вовсе погрязнуть в одинокой и тоскливой черноте. Из-под корявых плинтусов выбивались наружу дохлые сорняки, будто костлявые руки мертвецов, что пытались пробиться из земли сквозь деревянную преграду.

Лежа на спине на холодном кафельном полу, Он попытался подняться на локтях, как всегда готовый смиренно принять навязчивую боль своего изношенного годами тела, что никогда не забывала напоминать о себе ударами кузнечного молота, поселившись до самой смерти в его суставах и мышцах. Но… этого не случилось. С удивлением Он почувствовал легкость в руках и ногах, словно вернулся в далекое детство. В то время, когда Он, будучи юным мальчишкой и представить себе не мог каково это, окунуться в мир страдающего ревматизмом хрупкого старика, где время не бежит с изумрудных гор весенним хрустальным ручейком, а застывает, пронзая тело насквозь острым клинком.

— Должно быть, я уже умер, и тело мое застыло в какой-то дурацкой скрюченной позе в мире живых… Но где же я умер? — уныло проговорил Он, без особых усилий поднявшись на ноги. Голос был все тот же самый, его, хриплый и бурлящий недрами больных легких, но звучал гулко и со стороны, как будто доносился отовсюду, а после сплетался в единый звук рядом с ним. — И я… Как странно, не могу вспомнить собственного имени. Как меня зовут? Старик Оливер? Старина Марти? Или старый Гарри?

Уставившись в пол, устеленный квадратной пыльной плиткой, и пытаясь сомкнуть зияющий глубокой пропастью провал в памяти, Он тряхнул седой головой и длинные пряди волнистых волос ударили его по глазам, защекотали шею. Затем хлестнул себя ладонью по впалым щекам и ощутил пальцами две густые полоски усов над верхней губой, которые ползли змеями до самого подбородка и там резко заканчивались. Он медленно ощупал руками свое лицо, провел пальцами по выдающемуся вперед лбу, опустился на ровный прямой нос, дотронулся до кустистых бровей и маленьких глаз. Да, теперь он начинал вспоминать, как выглядит его лицо! Вот только имя…

Он попытался ощупать свои карманы в надежде найти какие-то документы — автомобильные права или паспорт, но вдруг с удивлением отметил, что был одет в просторную больничную сорочку, которая не имела, конечно же, ни одного углубления, даже далеко напоминающего карман.

«Что? Я умер в больнице? — мысленно рассуждал Он. — Ничего не помню, как будто ничего и не было, кроме этого коридора. Да что это за место? И есть ли здесь люди? Хотя, откуда здесь им взяться. Но я же есть? Или меня тоже нет? Господи, что происходит?»

Он вдруг ощутил холодную дрожь во всем теле. Так приходит страх. Он не стучится в двери, не зовет по имени. Он появляется крадущейся кошкой из ниоткуда и прыгает тебе на спину. Царапает когтями кожу, оставляя тонкие зудящие ранки, а потом садится к тебе на колени и трется о грудь, пытаясь проникнуть в самое сердце. И когда ему это удается, на смену крадущемуся зверю приходит глазастое чудище, что зовется ужасом. И совладать с ним становится настолько трудно, что девять из десяти парализует ядом, без возможности двигаться и управлять своим телом. Такие невольно становятся зрителями кошмарного фильма, играющими в нем главную роль. Остается лишь выбрать: закрыть глаза и ждать, когда безумный режиссер стукнет хлопушкой и объявит финальную сцену или найти в себе силы для отчаянного прыжка через расселину, кишащую злобными призраками — досмотреть картину от начала и до конца.

В этот момент коридор стал светлее. Луна выплыла из-за череды облаков и повисла на темном беззвездном покрывале бездушным желтым светильником. Рамы на окнах зловеще отбросили тени могильных крестов на противоположную стену, ощетинившуюся наполовину раскрытыми внутрь белыми дверями с маленькими табличками на них. Что было написано на этих табличках — не разобрать. Какие-то буквы. Щели между дверьми в комнаты скрывали что-то жуткое и угрожающее, но пока еще тихое и терпеливое в ожидании. Лунный свет жадно облизывал голые остовы железных ржавых кроватей, что были больше похожи на орудия пыток, нежели на чьи-то бывшие постели. Господи, да это же больничные кровати!

Он сглотнул сухой ком в горле, и почему-то представил на мгновение стонущих от боли людей на жестких соломенных матрасах, заляпанных гноем и кровью — пациентов очень старой, давно забытой больницы. Сколько лет этому зданию? Сто? Двести? Какие методы применялись здесь для лечения больных раньше, когда еще не появился даже пенициллин, не говоря уже о современных препаратах лечения и обезболивающих?

Он с отвращением отвернулся и увидел широкую двустворчатую дверь, что все это время располагалась позади него, намертво сколоченную дюжиной досок. Надпись на стене над ней гласила: «Пожарный выход». В правом дверном полотне виднелось стеклянное прямоугольное окошко, но оно было целиком закрашено жирной краской, темно-зеленой или коричневой, так что увидеть то, что было за дверью не представлялось возможным. Искушение