распахнуть ее было настолько велико, что Он тут же стал дергать каждую из досок голыми руками, лишь бы выбраться из этого коридора наружу, навстречу лунному свету, даже если он и умер. Но только не бродить по жуткому коридору, наполненному зловещей тишиной, нарушаемой лишь отдаленным стеклянным цоканьем мерцающей лампы на потолке.

Тщетно. Ни одна из досок не дрогнула под его усилиями. Вдруг он услышал за спиной тихий скрипучий звук. Он еще раз шумно сглотнул и затаил дыхание, прислушиваясь. На этот раз позади него жалобно скрипнул какой-то механизм, зовущий лишь его. Кровать у окна? Застыв, словно испуганный лесной зверек, не отрывая рук от гладкой деревянной доски, Он тяжело перевел взгляд в сторону. Упершись в невидимую преграду собственных глазниц, он давил глазными яблоками вбок, будто пытался ими же повернуть свою голову, а затем и себя самого целиком. Наконец ему удалось справиться с непокорным телом, и Он, расцепив онемевшие от натуги руки, медленно обернулся, приготовившись встретиться с самим чертом. Вряд ли в таком месте встретишь добрую фею из сказок, которая подаст тебе свою маленькую ручку и, освещая путь светящимися, как фонарики крылышками, выведет из чертогов Тьмы наружу к сияющему солнцу.

Приготовившись хлебнуть порцию дикого леденящего страха, он увидел в пяти шагах перед собой лишь детский трехколесный велосипед. Ржавый и старый. Поскрипывающий давно не смазанными втулками. Он слегка качнулся взад-вперед и замер, повернув переднее колесо к старику. Изогнутый руль, похожий на утонченные рога буйвола, тупо уставился на него, слегка провиснув в держателе. На черном маленьком сидении никого не было. Густаву показалось, что он где-то уже видел такой велосипед. Несомненно, он был ему знаком, вот только его сознание не хотело ничего вспоминать.

— Здесь есть кто-нибудь? — вырвался хриплый, слабый голос старика из его горла. — Эй! Кто здесь? — он вскрикнул чуть громче.

Голос эхом прокатился по коридору и затих где-то далеко за мерцающей лампой в полной темноте. И в ответ ему послышался другой голос, льющийся откуда-то извне, не отсюда, не из пугающих тьмой комнат с раззявленными ртами дверных проемов, скрывающих, должно быть, ужасающие тайны. И не снаружи, не из-за стен, где в суровой молчаливой беспомощности застыла в небе тусклая луна. Этот детский лепечущий голосок доносился отовсюду и будто ниоткуда. Какая-то девочка пела песенку о бегущих в облаках лошадках. Они скользили как по снегу, и эта девочка бежала рядом с ними. Она пела о ветерке, который играл с ее косичками, ласковом, как младший братик. А еще девочка радовалась солнцу, что рисовало на ее коже светлые круги своими жаркими лучами. Закончила свою песенку она словами о том, что лучик тот был ей тоже друг.

— Тоже друг, — тихо повторил Он за ней, пребывая в оцепенении.

Мягкий и сбивчивый девичий голосок оборвался на этих словах, сжался до размеров крохотной точки, поставленной чернилами на темной оберточной бумаге больничного пространства, и тут же пропал. И вновь тишина, если не обращать внимание на нервирующий треск лампы, что было в этот момент проще простого. Потому как Он из живого, колышущегося дерева превратился в бесшумное, застывшее изваяние. В каменную горгулью в белом халате. Но не для того, чтобы слиться с темнотой, исчезнуть, а из-за леденящего душу страха. Если бы Он мог, то скорее всего уже замертво упал навзничь, ударившись затылком или лбом о металлическую спинку ржавой кровати и даже не успел бы почувствовать боль от удара. Но он УЖЕ был мертв. Ощущение сна ему было знакомо, но это не было грезами. Умерев там, он теперь был жив здесь. Довольно-таки странные рассуждения, но так или иначе все самое злое и пугающее влезло ему под ребра и теперь зудело крутящимся зубчатым сверлом под его сердцем. Кстати, о сердце. Оно бьется?

Он медленно поднес руку к груди, все еще не отрывая прикованного взгляда от велосипеда. Кажется, Он ощутил какое-то движение под кожей. Или все-таки еще жив? Немного, но жив? Новая мысль закралась в голову подобно крысе, шуршащей в темном углу старого сырого подвала. И если не умер, тогда… Есть шанс вырваться наружу! Нужно только найти способ… И тут же мелькнувший в нем пыл, что не успел набрать жара, заледенел и превратился в холодный комок снега. Спрятался глубоко в желудке. Выбраться наружу означало — пройти по коридору до конца. Во тьму. Может это и есть тот самый тоннель, о котором утверждают верующие во Спасение набожные люди? И если это дорога к Богу, почему она такая темная и… смердящая разложением всего вокруг? Облупившаяся краска на стенах и окнах, издыхающая луна, поеденные коррозией кровати и слабая лампочка, играющая светом на пределе своих возможностей? Нет. Это дорожка обратная Богу.

Он машинально закрыл лицо рукой, и тогда его размышления прервал легкий стук, похожий на звук перекатывающихся по всему столу бильярдных шаров, только очень и очень маленьких. Он взглянул на свою тонкую руку и увидел то, что не заметил и не почувствовал раньше. На его кисти перестукивались малюсенькие квадратные кубики разных оттенков, нанизанные на нить, завязанную на узелок. На кубиках что-то виднелось. Какие-то выгравированные буквы. Он бросил настороженный взгляд в коридор, затем осторожно подошел к окну, чтобы взглянуть на браслетик при лунном свете. Он прочитал надпись: «Дедушке Густаву».

Каша в голове, что препятствовала работе мозга, постепенно стала распадаться на куски. «Густав, значит. И у меня есть внучка… — окрыленный возвращением памяти, с блаженством подумал Густав, не смотря на ту мерзкую обстановку, что его окружала. — Не ее ли голос слышал я? И этот велосипед… ее? Дороти! — чуть не выкрикнул он и инстинктивно забегал глазами по коридору, будто искал девочку в полумраке проклятого здания, в котором ее, спасибо Всевышнему, никак не могло быть. Не должно быть! — Малышка Дороти Кейбл! Четыре с половиной года отроду, маленькая рыжеволосая принцесса с веснушками на лице и плечиках, пухлыми щечками и серыми глазами! Этот браслетик она сделала с ее мамой… моей дочерью… как же… черт! Не могу вспомнить… Они сделали, точно помню, вдвоем мне в подарок, старому болвану, который в тот же день умудрился перевернуть два цветочных горшка, что разбились вдребезги и превратились в груду черепков и комья земли с поломанными растениями, уж не знаю, как их там называют, и затеять из-за этого ссору! И почему я помню про эти чертовы горшки, но не могу вспомнить имя своей родной дочери??? Думай, Густав. Напряги свои извилины, старый осел, давай же. Наконец-то! Мария! Дорогая Мария! А ее муж по фамилии Кейбл пусть идет к черту, если он