него дурная судьба (я, рискуя жизнью, пересчитал восемь раз, на месте казни было на один труп меньше, может быть, и правда нашелся такой человек, который смог встать и пойти после трех выстрелов в голову), Янь-ван[49] еще не хотел его, и в мире людей больше не осмеливались забирать у него жизнь, поэтому его освободили, и он отправился домой к матери.

– Зачем ему идти домой к матери?

Жун Цютянь подумал, что выдуманная им ложь была раскрыта, малость запаниковал и долго мялся, прежде чем ответить:

– Потому что она у него есть.

У Жун Цютяня так же, как и у меня, душа была полна несуществующей матерью.

И вот несколько лет спустя Жун Цютянь стоял на военном автомобиле, вытянувшись и доблестно сжимая винтовку, ветер гнал песок ему в лицо, отчего глазам было немного неприятно. Находясь так высоко, он снизу вверх глядел на поток людей, бегущих следом за военной машиной и не знающих, о чем он думает. Пять километров преодолели за полчаса и наконец добрались до конца дороги. Перед ущельем не было никакого прохода, сплошная гора. Приговоренные к смертной казни группами стояли на коленях на кровавом песке, ожидая, когда вооруженные бойцы полиции выстрелят им в затылок. Процесс проверки личности занял всего несколько минут. Получив приказ, Жун Цютянь без колебаний нажал на спусковой крючок. Голова Ма Цзячжо лопнула, и он умер на месте. Жун Цютянь впервые рапортовал об успехе, задание было выполнено чисто и основательно, без единой осечки, за что его похвалил «наблюдающий» командир роты.

В сущности, это была нормальная акция законоисполнения, и она никак не могла причинить психологический дискомфорт солдатам вооруженной полиции. После нее товарищи-блюстители закона все еще пританцовывали от возбуждения, мечтая, чтобы казни можно было исполнять каждый день. Жун Цютянь тоже был очень взволнован и надеялся каждый день своими руками расстреливать преступников и отправлять всех плохих парней к Янь-вану.

Проблема возникла в прошлом месяце. Однажды к воротам воинской части пришла пожилая женщина – она казалось совсем дряхлой – и попросила найти Жун Цютяня, назвав его имя. Жун Цютянь с тревогой вышел к ней. По ту сторону железной ограды, за воротами, стояла незнакомая женщина с немощным телом и добрым лицом, но неопрятно одетая, с растрепанными, словно пучок пожухлой травы, волосами, как будто она спаслась от тайфуна. В одно мгновение Жун Цютянь дал волю воображению: может ли эта женщина быть моей родной матерью? Он был и взволнован, и возбужден, а еще немного взбудоражен, готовился в случае чего к взаимным объятиям и слезам. Но когда она произнесла имя Ма Цзячжо, он внезапно понял.

– Ты по ошибке убил моего сына! – закричала пожилая женщина. – Настоящий убийца – Фань Чжунгэнь, его арестовали в Хэнсяне несколько дней назад, и он признался, что изнасиловал и убил Лю Сяофан. Это абсолютная правда, железных улик целая гора. Ты несправедливо убил моего сына!

Рука старухи протянулась из-за железной ограды, чтобы схватить Жун Цютяня, но не смогла его достать. Пять пальцев были обращены к Жун Цютяню, сжимаясь и разжимаясь, как огромная акулья пасть.

– Душа моего сына привела меня сюда, и он сказал мне, что это ты стрелял! – Она повернулась к тому, кого вообще не существовало. – Сынок, скажи, это он стрелял?

Жун Цютянь инстинктивно попятился. Ему показалось, что он увидел Ма Цзячжо, стоявшего рядом со старухой. Ма Цзячжо указал на Жун Цютяня и сказал:

– Это был он. Он выстрелил в меня три раза и попал мне в затылок, оставив три дыры. Я умер от боли.

Пожилая женщина отчаянно трясла железный забор и кричала Жун Цютяню:

– Верни мне жизнь моего сына!

В ее глазах внезапно вспыхнул огонь, волосы встали дыбом, она стиснула зубы, и ее взгляд сделался свирепым.

На Жун Цютяня накатило головокружение, и он убежал обратно в казарму. Той ночью у него пошла пена изо рта, и он начал бредить… Позже разнесся слух, что Ма Цзячжо прямо перед казнью оглянулся на Жун Цютяня и запомнил его лицо, а Жун Цютянь в тот момент не обратил на это внимания – с чего бы ему бояться человека, заслужившего кару за свои злодеяния? Он не верил в эти нелепые легенды. С тех пор как старуха ушла, каждую ночь, закрывая глаза, Жун Цютянь чувствовал, как рядом колышется тень Ма Цзячжо. Он хватал пистолет и стрелял в темноту. Он стал психически болен. После двух месяцев лечения болезнь так и не отступила. В воинской части были обеспокоены риском, поэтому отправили его обратно. Это следовало рассматривать как досрочный выход на пенсию.

После того как два солдата уехали из Даньчжэня, Жун Цютянь начал писать в Центральный военный комитет. Писал долго. Полностью исписал несколько листов. Плотным, убористым почерком, буковки жались одна к другой, немного вразброс, как муравьи, в спешке переезжающие перед тайфуном. Он запечатал муравьев в конверт, а затем торжественно направился в отделение связи. По дороге он не делал ничего другого, только шагал, а если кто-то обращался к нему, то не обращал на это внимания, но сохранял на лице скромную и успокаивающую улыбку.

В это время я поняла, что Жун Цютянь стал совершенно другим человеком. При всей его доброте и скромности люди по-прежнему боялись его. Потому что они упорно считали, что он сумасшедший, а сумасшедшие не понесут ответственности за убийство. Однажды я спросила Жун Цютяня: «Ты сумасшедший?» Он вежливо и искренне ответил, что да. Этот ответ неожиданно меня успокоил. Он никогда не лез к людям с разговорами, в лучшем случае просто улыбался им. Что-нибудь покупая, он по большей части жестикулировал руками, как глухонемой. В крайнем случае обходился парой коротких фраз. Его разум был занят не разговорами, а размышлениями и писаниной. Он периодически писал письма в Центральный военный комитет, отчитываясь о своем здоровье, жизни и мыслях, а также размышляя о международной ситуации и стратегии военной борьбы, и все сводилось к одному: он умолял вновь взять его в армию и отправить туда, где он нужен Родине больше всего, а самое главное – дать ему возможность поучаствовать в войне. Каждый раз перед отправкой он просил меня вычитать письмо, чтобы посмотреть, нет ли каких-либо описок. Он был куда грамотней меня, многих слов я еще не знала, но это не мешало ему доверять мне. Я спросила, почему тебе нравится писать письма? Ты знаешь, что в одиночку можешь поддержать на плаву отделение связи в Даньчжэне?

– Есть же еще Го Мэй, – сказал Жун Цютянь.

Я пошутила: из-за вас с Го Мэй выручка почтового отделения превзошла снабженческо-сбытовой кооператив.

Жун Цютянь ответил,