Никогда небывалый звук.

И, тихо спрыгнув с кроваток своих,

Вышли они во двор,

Скользнули на улицу, а там

Им засиял простор.

И пела волынка его о том,

Как сладко покинуть дом

С его обедом в положенный час,

С молитвою и трудом.

Как сладко уйти навсегда в поля

И петь, и плясать, и петь,

И, светлякам улыбаясь в траве,

С ними о звездах жалеть.

И дети спокойно к нему подошли,

Сияя глубью глаз,

И, за руки взявшись, сомкнули круг,

И начали мерный пляс.

И волынщик пошел, продолжая играть,

Пошел в поля, в никуда,

И дети и крысы пошли за ним

Из города навсегда.

Прочитав поэму «Искусство» и другие поэтические произведения Шенгели, нельзя не заметить, что все его поэмы в высшей степени отличаются от поэм соперничавшего с ним Владимира Маяковского. Не тем, что они лучше или хуже их, а тем, что они максимально другие, разные, не повторяющие друг друга, как повторяют себя в содержательном и идейном плане поэмы Владимира Владимировича. Вспомним его «Облако в штанах», «Про это», «Владимир Ильич Ленин», «Человек», «Флейта-позвоночник», «Летающий пролетарий», «Хорошо!» – мы не можем не видеть, что главной темой всех этих поэм являются исключительно любовь и революция. Поэмы Маяковского замечательны и полны смысла, несмотря на разгромную статью Шенгели о его творчестве, но все эти поэмы предельно однообразны, бесконечно дублирующие одни и те же оттенки – любовь и революция, революция и любовь.

А вот поэмы Георгия Шенгели открывают в себе безбрежные просторы бытия, в которых пульсирует практически все – борьба, революция, история, легенды, фантастика, война и главное – жизнь, жизнь. И в этой жизни есть не только прошумевшая революция и идейное направление, но и все разнообразие существования человека, включая и иронический взгляд на литературу, на жизнь и на искусство. Таким является баллада «Замок Альманах», посвященная жизни переводчиков в 1930-е годы, которая впервые была напечатана в антологии «Строфы века – 2» в 1998 году. Шенгели в 1930-е годы привлек к работе «на своей делянке» десятки поэтов, тем самым давая им жить литературным трудом. Жизнь «Госиздата» запечатлена им в пародийной балладе, где вместо замка Смальгольм (по Жуковскому) воздвигается «Замок Альманах», директор коего, Н. Н. Накоряков, превращается в «короля Накоряка», вместо барона фигурирует «переводчик Бродский Давид» и так далее. Составитель антологии сто раз подумал, прежде чем включить эту балладу в книгу: «Альманах» не состоялся, Георгий Пиралов («граф Пирал»), хотя и переводил с усердием «Цветы зла» Бодлера, но до уровня «включаемых» не дотянул, тем более ни к чему поминать по имени «героиню». Но не напечатать эту балладу – просто невыносимо. Потому что Д. Бродский, В. Бугаевский, С. Липкин, М. Талов, М. Тарловский, В. Парнах – все они есть на страницах этой книги. «Там жили поэты…» – сказал Блок. А тут переводчики кормились. Так что я позволю себе привести здесь эту балладу целиком. Она называется «Замок Альманах»:

На рассвете поднявшись, пиджак натянул

Переводчик Бродский Давид

И уныло зевнул, и уселся на стул,

Хоть исподний убор позабыт.

Позабыт сей убор: за спиной договор, —

Перевод двести тысяч строк.

Но лежит в стороне переводный топор,

Хоть давно уж просрочен срок.

И могучий Давид перманентно сидит,

До полудня сидит он с утра,

Но лишь полдень пробьет, – в руки брюки берет

Надевает и прочь со двора.

Он не с Маркишем грозным бороться спешит,

Не Гофштейна повергнуть во прах, —

Пред могучим, в мечте, возникает, парит,

Новый замок манит – Альманах.

В этом замке жила, в этом замке была

Молодая его госпожа,

Точно строчка стройна, точно ставка скромна,

Как Парнах (извините!) рыжа.

Там в ущельях скалистых король Накоряк

Тайных кладов зарыл без числа,

И туда собираются тучи бродяг

Безо всякого рукомесла.

В этих мирных ущельях не нужно в борьбе

Мозговой напрягать полушар:

Только жилу нащупать, и сразу тебе,

Словно ключ, забурлит гонорар.

Но с тех пор, как в скалах поднялся Альманах

С молодой госпожою внутри,

Этот мирный народ только в замок и прет,

В два часа заходя раза три.

Ведь и там гонорар, но с прибавкою чар,

С премиальными смеха и глаз.

(Я и сам там бывал, трех редакций вассал,

Но об этом молчи, мой рассказ!)

Да, сходилась туда трубадуров орда, —

Бугаевский был, костная боль,

Сема Липкин, упырь, Талов Марк, нетопырь,

Марк Тарловский, ушная мозоль.

И порой госпожа, мелодично взвизжа,

Выставляла героев за дверь

И садилась, без слов, за семь смертных грехов,

Где царапалась рифма, как зверь.

Имя Дины ей Феи внесли в колыбель

(В паспорт нечего лезть, грубиян!)

Эта Дина, как льдина, хладела досель,

Хоть пожаром был всяк обуян.

Все ж за дверью у моста немало толклось

Трубадуров и всякой шпаны,

Тут Давид проницал их скопленье насквозь,

Как игла проницает штаны.

Тут могучий Давид, родовит, плодовит, —

Хоть и мало стихов наплодил, —

В грубошерстных штанах, как монах, в Альманах

Стопудовой стопой проходил.

Вдохновенно сутул, он садился на стул,

Говорил он, что ямб – это вещь,

И при этом краснел, и пыхтел, и потел,

Словно отрок, заброшенный в пещь.

Говорил: я силен, говорил: я умен,

Говорил: я умею спрягать;

Говорил: я один на земле семьянин,

Ой, какая ж вы будете мать!

Но положено людям в их скорбной судьбе,

Их обвившей, как мощный боа, —

Что проблеять любому приходится «б»,

Кто осмелится вымолвить «а».

Да, положено людям в их скорбной судьбе,

Окружающей их, как боа, —

Что уж если кто вынужден молвить «бе-бе»,

Тот обязан прибавить «а-а».

Перспективой такой усладив свой кумир,

Проспрягав, просклоняв, приманув,

Уходил он, сияя, а вслед, как зефир,

Раздавалось хрустальное «уф!»

Трубадуры бряцали на грозном мосту,

Трубадуры гремели во мгле, —

А уж в замок стучал на маху, на лету

Граф Пирал, проскользнув по скале.

Он не очень Поддубный, чтоб Лурих –