и не позаботился о пересмотре ее перед включением в книгу, а потому героиня шмелевского романа, Даринька, кончает у него монастырем. На редкость небрежен Адамович в цитатах: на стр. 30 книги у него ошибка в цитате из Блока, на стр. 39 – в знаменитой строчке из “Смерти” Боратынского, на стр. 147 – в цитате из Пушкина (о восторге и вдохновении), а на стр. 201 – из Мандельштама. Совершенно напрасно – в оправдание себе и 3. Н. Гиппиус – Адамович называет стихотворение Цветаевой, которое было забраковано ими на конкурсе “Звена”, “маловразумительным”: стихотворение это, впоследствии напечатанное, принадлежит как раз к простым и удобопонятным стихам Цветаевой. Из фактических ошибок Адамовича следует еще отметить, что он напрасно похоронил К. И. Зайцева (о котором он говорит, как об авторе книги о Бунине): став священником во время войны, а после войны приняв постриг, К. И. Зайцев проживает сейчас в Соединенных Штатах, в русском монастыре в Джорданвилле, под именем архимандрита Константина.

Со многими отдельными суждениями Адамовича легко соглашаешься, но это в большинстве случаев суждения мало оригинальные, более или менее принятые – наново (и часто удачно) формулированное, отстоявшееся общее мнение, которому Адамович – надо отдать ему справедливость – умеет придать видимость оригинальности. Зато некоторые другие вызывают на резкий отпор – например, крайне несправедливый отзыв о стихах Гиппиус и – попутно – Федора Сологуба: перечитав недавно “Сияния” Гиппиус, я никак не могу согласиться с хлесткой формулой Адамовича: “стихи ее извиваются в судорогах как личинки бабочек, которым полет обещан, но еще недоступен”. А уж как далеко от истины такое суждение о стихах Сологуба: “сколько в них воды, и насколько ближе их журчанье к однотонно-унылому шуму крана, который забыли закрыть, чем к живому плеску ручья!” – не стоит и говорить. Впрочем, читая такие суждения, читатель невольно вспоминает “неотразимую прелесть” “вялого, дряблого” Есенина и спрашивает себя, что скажет о Сологубе Адамович через пять или десять лет.

Бьющим мимо цели надо признать определение Набокова как “дитяти эмиграции” и “певца беспочвенности”. Спорным кажется и мнение о преобладании в творчестве Набокова темы смерти: более правильным представляется мне высказанное в свое время Ходасевичем мнение о том, что Набоков одержим темой творчества. Впрочем тут же, на стр. 222, Адамович дает довольно удачную общую характеристику Набокова (не слишком оригинальную).

Не буду вступать в полемику с Адамовичем по поводу его характеристики Бориса Поплавского: знаю, что в своей оценке покойного Поплавского он не один, а в весьма хорошем и авторитетном обществе. Я лично никогда не мог понять восторгов перед Поплавским-поэтом и удивления перед его “Дневником” (кстати, Адамович значительно упрощает характеристику этого дневника, далеко не однозначную у Бердяева, на которого обычно ссылаются в подтверждение значительности “Дневника” как религиозного документа: именно в отношении религиозности Поплавского Бердяев делал очень существенные оговорки). Считая Поплавского слабым и беспомощным поэтом (непонятно, как Адамович может ставить его “выше Белого”!), проза его, прибавлю, интереснее – всегда полагал, что в основании репутации Поплавского, непонятной для многих, кто его лично не знал, должен был лежать какой-то личный шарм, какая-то магия личности. Между тем Бердяев писал об “отсутствии личности” у Поплавского, а Адамович характеризует его как человека достаточно жестоко. Не знаю к тому же, помнит ли Адамович сейчас, как однажды назвал одну статью Поплавского “хвастливой истерикой”, а отрывки романа “Домой с небес” – “плохой литературой”.

В начале вводной статьи к своей книге Адамович говорит о том, что “пора бы, кажется, подвести итоги” эмигрантской литературе. Но настоящих итогов его книга не подводит: для этого в ней слишком много столь свойственных Адамовичу, как критику, оговорок и оговорочек. Правда, он приходит к выводу, что “эмигрантская литература вышла с честью из испытания”, а советская не оправдала возлагавшихся на нее надежд (не знающим того можно пояснить, что сам Адамович стал особенно интересоваться советской литературой и “возлагать надежды” на нее как раз когда она начала проявлять признаки упадка – в конце 20-х и начале 30-х годов). Но все это общие места, ради которых не стоило огород городить с “подведением итогов”. Заглавие книги недостаточно оправдано ни содержанием вводной статьи, ни содержанием всей книги. Конечно, и свобода эмигрантской литературы, и ее одиночество – тоже общие места. Показательно, что о свободе Адамович говорит в связи с Борисом Зайцевым, писателем ему как раз во многом далеким и чуждым (“Зайцев один из тех, кому свобода действительно оказалась нужна, ибо никак, никакими способами, никакими уловками не мог бы он там выразить того, что говорит здесь”).

Рядом с мало оригинальными, но поданными с претензией на оригинальность, мыслями Адамовича одна представляется действительно оригинальной, но и довольно странной: главный свой упрек зарубежной литературе Адамович бросает за то, что она, мол, не сумела наладить диалог с Советской Россией. Как такой диалог мог и должен был быть налажен, и почему в его “неудаче” повинна эмиграция, Адамович не объясняет, и мысль его остается читателю неясной. Он пишет: “…жаль становится все-таки, что диалога с советской Россией в эмигрантской литературе не наладилось. Или хотя бы – монолога, туда обращенного, без надежды и расчета на внятный ответ, с одним лишь вычитыванием между строк в приходящих оттуда книгах”. Такой монолог, по словам Адамовича, у Шмелева звучал яснее, чем у других, но это был “монолог, бедный мыслью, богатый лишь чувством, слишком запальчивый, возмущенно-заносчивый, с постоянными срывами в обывательщину, совсем не то, одним словом, что услышать хотелось бы”. Далее Адамович говорит, что “более высокий тон” был взят Мариной Цветаевой, у которой тоже был слышен этот монолог. Но на все это можно ответить, что для диалога нужен собеседник, а Советская Россия (и советская литература) таким свободным собеседником быть не могла. Монологом же в каком-то смысле – в смысле обращенности к России, о которой говорит Адамович – была почти вся эмигрантская литература, а не одни Шмелев и Цветаева. Какого диалога хотел Адамович и какого диалога не получилось, остается неясным. Даже сейчас, когда в советской литературе начинают раздаваться свободные голоса, начинает звучать тема свободного творчества, едва ли можно мечтать о настоящем диалоге: в лучшем случае можно говорить о какой-то подспудной перекличке отдельных голосов (и здесь я имею в виду не роман Дудинцева и другие образцы нынешней “обличительной” литературы, но это уже тема для отдельной статьи).

В заключительной главе книги Адамович вновь касается вопроса об отношении эмиграции к советской литературе и к Советской России вообще. И тут опять много неясного, недосказанного,