Лежал, удивляясь, что мозг-то работает нормально, а тело пьяное и немощное. Так бывало в ранней юности во время первых выпивок. Нет, по-другому: тело все-таки оставалось довольно крепким, но не слушалось мозга, совершало не те движения, а тут оно просто обмякло, будто его выдавили.

«Сколько дней я бухаю? – попытался определить. – Четыре, пять?.. Сколько осталось еще быть здесь?»

Продолжая лежать ничком, с великим усилием заставил правую руку шевелиться. Согнал в нее все оставшиеся крупицы энергии.

Рука поползла по карманам, отыскивая телефон. Попадались бумажки, монетки, какие-то измятые салфетки… Во внутреннем кармане куртки нашла телефон, потащила наружу.

Топкин порадовался, что не потерял его, и тут же испугался, что рука нигде не обнаружила паспорта. Испуг мгновенно перерос в ужас, а спустя еще мгновение ужас сменился великим облегчением, почти физической невесомостью: вспомнил, что спрятал загран на дно сумки.

Приоткрыл глаза и сразу увидел сумку, стоящую под столом.

– Слава богу…

Приказывал себе спать и одновременно усмехался: то же самое ты делал и вчера, позавчера. И толку?..

Несколько минут в горизонтальном положении вернули частичку сил, и Топкин сумел стянуть ботинки, куртку, лег удобнее. Нажал кнопку на телефоне; экранчик осветился.

Проверил, были ли звонки, эсэмэс… Нет, ничего. Никому он не нужен… Никому больше не нужен.

В горле забулькали вполне искренние слезы, захотелось жалеть себя, брошенного, но тут появилась надпись: «Батарея разряжена на 95 %. Срочно подключитесь к внешнему источнику питания».

Топкин погасил экранчик, положил телефон на тумбочку, пообещал:

– Подключусь. Посплю и подключусь.

Зажмурился крепко-крепко, потом расслабил веки и медленно, трудно, цепляясь, как машина поддоном за кочки, выпирающие корни на таежном проселке, за ломоту, сушняк, колотье в висках, пополз на воспоминаниях в сон.

Поначалу вспоминалось, как часто бывало, хорошее, рождавшее сладковатую, нераздражающую грусть. Топкин видел себя играющим с маленьким сыном, учащим его ходить, читающим на ночь сказки и стишки. А потом появилось обозленно-сухое лицо жены. Таким оно сделалось, когда Андрей стал сопротивляться переезду.

На дома Шаталовых в Каа-Хеме и Кызыле нашлись покупатели; цены, пусть и не слишком большие, но и не те гроши, за которые сбрасывали недвижимость перепуганные некоренные в начале девяностых, их устроили. Контейнер с вещами и самой ценной мебелью ушел в Бобров, кое-что было распродано, кое-что роздано соседям и старшей дочери Надежде. Алине и Андрею ничего не предлагали, уверенные, что они вот-вот тоже покинут Туву.

Наступил последний день Шаталовых здесь. Ехать решили на своих машинах: «Дней за пять-шесть доберемся. Теперь многие рассекают из края в край. Вот заодно и страну увидим».

Собрались в пустой каа-хемской избе посидеть на дорогу.

Это было похоже на похороны. Вернее, на то, когда живые вернулись с кладбища в дом похороненного. Важного, главного, который управлял, советовал, опекал. И вот они, живые и осиротевшие, сидят в тишине. Гнетущей и вязкой…

Когда молчание стало совсем невыносимым и Андрею показалось, что сейчас кто-нибудь грянется на пол без сознания, Георгий Анатольевич заговорил. Что новые хозяева, хоть и тувинцы, но в огородничестве понимают, бережливые, такие дом блюсти будут, беречь… За словами слышалось оправдание – мол, продали избу не абы кому. Словно просил ее не сердиться.

Жена кивала на каждую фразу как-то украдкой, хотя все видели, вытирала платком текущие по морщинам слезы. Они текли как бы сами собой, без всхлипов и рыданий.

«Ну что ж… – Георгий Анатольевич медленно и осторожно, будто у него на плечах лежал мешок с цементом, поднялся с деревянного ящика из-под бутылок, который служил в последние дни табуреткой. – Пора-а».

Протянул связку ключей Надежде – она должна была передать их новым хозяевам.

«Может, и ты своего уговоришь, – добавил, глядя на старшую дочь почти с мольбой. – Вместе надо держаться, одной семьей. Вместе не пропадем».

Она странно пошевелила головой – то ли покивала утвердительно, то ли покачала с сомнением. Ее муж пока не хотел переезжать. У него был крошечный бизнес, приносивший почти не ощутимый доход. Что-то со шкурами связано. Но куда больше денег он ценил уважение окружающих, сеть знакомств, связей. Его любимыми словами были: «Да меня тут все знают!» Правда, когда возникала нужда воспользоваться связями для серьезных дел, оказывалось, что они не такие уж мощные. Просто наверняка очень боялся в свой почти полтинник оказаться в новом, незнакомом мире.

«Ну а вас ждем как можно скорее, – приобняв Алину, Георгий Анатольевич посмотрел на Андрея все с той же мольбой. – Давайте решайте с квартирой – и к нам».

«Посмотрим, – сказал Андрей, – как сложится».

«Что значит “сложится”?»

До истории со свиньями он побаивался перечить тестю. Георгий Анатольевич казался ему каменным, несокрушимым. Но оказалось, что и такого человека можно сломать, а его каменность непрочна – этакий песчаник, а не гранит.

И сейчас Андрей не смолчал, ответил довольно уверенно:

«С деньгами стало лучше – зарплата растет. К столетию заказы пошли. Да и квартиру жалко».

«Сегодня есть заказы, – перебил тесть, – а завтра кончатся. И на мели опять. А там ферму свою сколотим. Землю нам дали, условия все… И главное – земля русская, наша, исконная. Мы думали, она здесь наша, а вот как… Ткнули, поставили на место».

«Ну вас же не тувинцы разорили».

«Не тувинцы… Не только тувинцы… Но тут – тут! – ничего не добьешься. Тут свое все, другое. Не наше! Понятно? И все сильней не нашим становится. Азия тут, азиатчина! И ничего мы за сто лет изменить не смогли».

Андрей поймал на себе один, другой, третий враждебные взгляды. Тещи, Михаила, его жены, их детей, Алины, даже четырехлетнего Даньки.

«Мы приедем, папа, не волнуйся, – залепетала Алина. – Обязательно приедем. Разгребемся и сразу приедем».

С того дня и началась для Андрея не жизнь, а тихая, изводящая мука.

Жена не устраивала ему сцен, не пускалась в монологи о переезде, но постоянно, упорно сверлила мозг: нужно уезжать, пора уезжать. Не в лоб, а косвенно.

Она часто меняла места работы, жалуясь, что даже русские хозяева магазинов предпочитают тувинок, которым можно меньше платить; забрала сына из садика, когда услышала – или ей показалось, что услышала, – в его речи тувинский акцент. «А что удивительного, – говорила с нервной веселостью, – у них там всего трое русских детей из тридцати». Раздражалась на звучащую повсюду тувинскую попсу и тувинский рэп; то и дело сообщала, что чаще слышит «эки», чем «здравствуйте»; после телефонных разговоров с родителями передавала, как они там хорошо устроились и проблема у них лишь в одном – не хватает рук, чтоб наладить действительно прекрасную жизнь…