пожил на свете и приходилось встречать людей не только, как говорят на Востоке, "с обликом льва и душой лисицы", но и тихонь с виду, однако с характером жестким и решительным.

Видать, людьми командовать Коваленко умел: взвод Собрал и построил в считанные минуты, солдат и сержантов знал хорошо, характеристики каждому давал короткие и, кажется, точные.

Народ во взводе подобрался опытный, обстрелянный. Всяк хватил лиха по уши и знал, что на фронте от командира во многом зависит его жизнь. И они в целой остались довольны, что их новый взводный не из "инкубаторских". Мужик, видать, тертый и кирпичом, и маслом, но возраст немного смущал.

Под сорок взводному. В его годы полки и дивизии водят. а тут — старший лейтенант, да еще у лейтенанта в подчинении. Непонятно. То ли под фуражкой пусто, то ли — того хуже — из тех ветеранов, кто на гражданской шашкой научился махать, а потому за многие годы, кроме "Ура!" и "Вперед!", так ничего и не освоил.

Слава богу, они не вчера родились на свет — повидали командиров. Недели две назад назначили одного во второй батальон.

Майор. Когда-то полком командовал, а потом начальником на севере служил. Ну и наворотил дров этот майор. В первой же атаке. Поначалу все нормально шло — оборону прорвали, вперед пошли. Да на беду, как раз у высотки, за перекрестком дорог, на опорный пункт напоролись. Дот, два дзота, танк, по башню в землю врытый, и эсэсовский заградотряд. Не меньше роты.

Комбату бы остановиться, подумать, с флангов, с тылу обойти, артиллерию подтянуть. Так нет. Осатанел, матюгами кроет: — Вперед! Так вашу мать… Вперед!

Два раза поднимались, перли дуром, а фриц сверху сечет. Куда с винтовочкой против пушки и пулеметов? Лежишь будто на блюдечке, а он из крупнокалиберных, как бритвой, народ бреет — головы не поднять. Майор черной кровью налился, глаза, как у таракана бешеного, — в третий раз бойцов поднимает.

Ротный-два отказался было: куда, зачем зря народ губить — преступление это. Пристрелил майор ротного из пистолета — "за невыполнение приказа и паникерство".

Хорошо хоть ротный-три сообразил: связного в штаб полка отправил.

Примчался на мотоцикле капитан-штабист и вывел солдат из-под огня. Потери подсчитали — половины батальона нет, да из второй половины мало кто кровавой юшкой не умылся. Майор понял, что ему теперь только в трибунал дорога. Сунул ствол в рот и курок нажал. А толку? Тех, что полегли, не поднимешь!

Где гарантия, что этот, чернявый, из другого теста?

Мерган на курсах переподготовки слышал и не такие истории. Многие из них были далеки от истины, другие не очень. Война — всякое случается. А задумаешься иной раз: что же, в Белоруссии, да под Киевом летом сорок первого так и не было виноватых? По глазам своих солдат Мерган видел, что их беспокоит, но биографию свою рассказывать не стал. Зачем? Бой покажет "кто есть кто". Проверил оружие, подсумки и приказал разойтись.

До позднего вечера он крутился, как белка в колесе. Не сегодня-завтра предстояло выходить на передовую и хлопот хватало. Уснул под утро.

Разбудил его Коваленко. Мерган на карачках выбрался из землянки, стянул с плеч гимнастерку и, потягиваясь, захрустел костями: — Хорошо!..

Солнце только что встало за березовым лесом, и первая зелень на деревьях полыхнула свежо и молодо. На дне густо поросшей ивняком и красноталом лощинки дымился ручеек, солдаты его взвода, голые по пояс, плескали друг другу на красные спины пригорошни воды и ржали, как жеребцы.

Мерган постоял, посмотрел, как те, что умылись, в чехарду разыгрались. Одному поддали коленом под тощий зад, солдат кувыркнулся через голову в воду и отчаянно завопил на весь лес. Мерган посмеялся над бедолагой и, чувствуя, как вливается в грудь бодрящая свежесть майского утра, степенно спустился к ручейку.

На полянке у ручья попыхивала трубой походная кухня, и два бойца в белых халатах суетились около закопченного котла. Ужинал Мерган в сухомятку: отхлебнул глоток водки, закусил горбушкой и луковицей, и потому сейчас с удовольствием втянул ноздрями густой аромат распаренной пшенки с салом — мечта для тех, кто понимает в каше толк.

— Эй ты, жердь чернявая! В армии офицеры обязаны приветствовать друг друга! Или устава не знаешь? А может, считаешь, коль званием выше, имеешь право не замечать своего командира?

Барчук стоял на берегу ручья, широко расставив толстые ноги в добротных яловых сапогах, огненно-рыжий, здоровенный и насмешничал хриплым, будто с перепою, басом.

Три "инкубаторских" лейтенантика и Коваленко с видимым интересом прислушивались к его словам.

Мерган ошарашенно потряс головой: никто и никогда еще на него так не орал, и на мгновенье смутился, но, заметив, как переглядываются "инкубаторские", понял, что это для них устроил спектакль Барчук.

Скулы Моргана налились свинцом, он сжал кулаки и пошел на Барчука. В метре от ротного остановился и, не сдерживаясь более, как кнутом наотмашь, стеганул словами:

— Слушай, лейтенант! Я по званию и по возрасту старше тебя. Впредь будешь обращаться ко мне по уставу. Понял?! Иначе так врежу — как зовут забудешь! Щенок! Ты под стол с голой задницей ползал, когда я кровь за твою жизнь проливал! Ты понял, лейтенант?

Глаза Мергаеа закаменели, округлились, левое веко задрожало, забилось над глазом: после контузии под Уч-Курганом, когда в тридцатом году гоняли банду Ибрагим-бека, у него в минуты гнева всегда дергалось веко.

Смотреть на это подергивание было жутковато: казалось, этот глаз у человека живет сам по себе…

Барчук такого отпора не ожидал. Ленивая ухмылка медленно сползала с его губ, он набычился, хотел сказать еще что-то, но, встретив режущий взгляд Мергана, увял и проворчал примирительно:

— Ладно, ладно, хватит! Поговорили и… баста! Иди, займись делом. Сегодня выступаем.

Барчук, несмотря на неоспоримые боевые заслуги, слыл в полку грубияном и задирой. Многие его не любили и побаивались, — язык у Барчука был злой, а плечи широкие, и трибунала он не боялся — "дальше фронта не пошлют!". Из всех офицеров подразделения, что начинали войну на рассвете 22-го июня, в живых остались только двое: Барчук и командир полка, майор Алексеев. И первый очень гордился этим, по делу и без дела повторял:

— Алексеев остался жив потому, что штаб свой далеко от передовой держит — в блиндаже отсиживается, а я — потому, что немцев колошматить умею!

По его выходило: те, кому выжить не пришлось, немцев "колошматить" не умели. Защитить память павших было некому, — молодежь связываться с Барчуком не осмеливалась, а людям повоевавшим — их