Я выронила вилку. Мне очень живо представился наш портрет. Золотые пряди в волосах. Маленький черный череп.

Я начала было возражать, но Грета пнула меня под столом. Ударила прямо в коленную чашечку, и я еле сдержалась, чтобы не стукнуть ее в ответ. Я глянула на Грету и, хотя она по-прежнему избегала смотреть мне в глаза, поняла, что у нее есть план.

— Чем дольше мы ждем, — сказала она, — чем дольше прячем портрет, тем ценнее он становится, правильно? Подумай сама. Даже если этот сотрудник музея сообразит, что картина у нас, мы вовсе не обязаны ее показывать. Правда?

Родители переглянулись. Я видела, что каждый из них пытается понять, о чем думает другой. Каждый пытается придумать, как лучше всего поступить.

— В общем, ты правильно говоришь, — сказал папа. — Но, может быть, ее все-таки стоит выставить? Может быть, Финн именно этого и хотел.

— Нет, — сказала я. Грета опять пнула меня под столом, но на этот раз я не обратила на нее внимания. — Финн не хотел. Он написал этот портрет для нас.

— Солнышко, работы художника принадлежат всему миру. В каком-то смысле.

— Но это мое лицо. Там я и Грета. Мы не принадлежим всему миру. Финн написал этот портрет для нас, и я говорю «нет».

— Джуни, успокойся, пожалуйста. — Вот такой у нас папа. Вечно пытается всех успокоить и примирить, сохраняя при этом нейтралитет.

Я посмотрела на Грету. Она сидела, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.

— Возможно, он хочет просто взглянуть на картину. Просто взглянуть, и все, — сказала мама. — О том, чтобы ее продавать, речи нет. Или даже о том, чтобы ее выставлять. Давайте не будем спешить.

Я опять посмотрела на Грету. Посмотрела ей прямо в глаза. Мы обе знали, что сотворили с портретом. Я не могла себе даже представить, как отнесется к этому мама. Хотя, может, и могла. Возможно, в этом-то и заключалась проблема. Родители тоже смотрели друг на друга. Мама протянула руку и махнула нам с Гретой.

— Ладно. Вы только не кипятитесь, обе. На самом деле я уже ему позвонила. Сегодня после обеда.

— И что? — тупо спросила я.

— Договорилась, что мы покажем ему картину. Он приедет на следующей неделе.

— Но это же наш портрет. Мы не хотим… — Я посмотрела на Грету, ища поддержки.

Ее губы медленно растянулись в улыбке. Сначала она вообще ничего не сказала. Просто сидела и улыбалась. Потом вскинула голову и посмотрела на маму.

— Ладно, как хочешь, — проговорила она. — Может, это и правильно. В общем, посмотрим, что будет дальше.

У меня просто не было слов. Я сидела с отвисшей челюстью — вполне вероятно, в прямом смысле слова. На следующий день, сразу после уроков, я пошла в банк. После того как Грета залезла в тайник у меня в шкафу, я стала носить все свои сокровища с собой. Мою половинку елизаветинской фотографии и «Книгу дней». Они лежали в моем рюкзаке и в тот день, когда я пошла в банк. Погода была по-весеннему теплой, так что я сняла свитер и повязала его на талию. Я решила пойти пешком и по пути заглянула в гастроном «Бенедетти». Взяла банку «Ю-Ху» и пакетик чипсов.

В тот день у мистера Циммера был выходной, и мне пришлось расписаться на бланке, чтобы меня пропустили в хранилище. Я постаралась расписаться похоже, и, мне кажется, у меня хорошо получилось, но сотрудница банка — молодая, хорошенькая и ухоженная, в общем, такая, какой мне не быть никогда, — все равно долго сличала подпись с образцом. Потом оглядела меня с головы до ног, спросила мой адрес и номер домашнего телефона и только тогда убедилась, что я действительно Джун Элбас.

На этот раз я вынимала портрет из коробки с каким-то тягостным, почти болезненным ощущением. Мне хотелось надеяться, что золотые пряди у нас в волосах и череп на руке Греты будут не слишком бросаться в глаза. В конце концов, ведь никто, кажется, и не заметил пуговиц, дорисованных Тоби. Мне очень хотелось на это надеяться, хотя я понимала, что так не бывает. Глупо было бы ожидать, что никто не заметит блестящую золотую краску. Я доставала портрет из коробки, крепко зажмурившись. А когда все же решилась взглянуть на картину, все оказалось еще хуже, чем я представляла. Золотые пряди притягивали к себе свет и сразу бросались в глаза.

И появилась и еще одна новая деталь. Губы Греты — раньше они были натурального цвета — теперь сделались ярко-красными. Цвета томатного супа «Кэмпбелл», который мама разогревала нам с Гретой на обед, когда мы были маленькими. Вместо того чтобы выглядеть очень довольной собой, как это было прежде, теперь Грета выглядела хмурой и раздраженной. С золотыми прядями в волосах и ярко-красными губами Грета выглядела по-настоящему грозной.

Я наклонилась поближе к холсту. Мне хотелось увидеть мазки, нанесенные Гретой. Хотелось увидеть их вблизи. Грета наверняка видела, что я сделала с нашими волосами. Просто не могла этого не заметить. И тут мне в голову пришла одна мысль. В реальной жизни Грета меня избегает. Мы с ней практически не разговаривали с того дня, как она залезла в мой тайник. Но здесь, на портрете, мы с ней как будто обменивались сообщениями. На тайном языке, известном лишь нам двоим. Этот портрет заключал в себе все слова, которые мы не сказали друг другу.

Я достала из рюкзака свою половину елизаветинской фотографии и поставила ее, прислонив к портрету. Я смотрела на девочку на портрете — на девочку, у которой еще был Финн, на эту глупышку, пребывавшую в твердой уверенности, что Финн принадлежит ей одной, — смотрела и не узнавала ее. Мне было сложно, почти невозможно представить, что она способна о ком-то заботиться. Потом я перевела взгляд на девочку с фотографии и подумала о ней точно так же. Обе казались такими глупыми. Не способными ни на что. Я была рада, что у меня с собой нет зеркала. Ведь я бы увидела в нем то же самое. Неудивительно, что Тоби не захотел ехать со мной в Англию. Да и с чего бы ему хотеть?

Я прижалась спиной к стене и опустилась на пол.

Почему Тоби делает вид, что ему со мной интересно? Зачем ему это надо?

Чтобы не мучиться чувством вины, вот зачем.

Нет. Когда они познакомились с Финном, о СПИДе еще никто не знал. Это правда. С чего бы вдруг Тоби почувствовал себя виноватым?

А почему он ни разу не упомянул про тюрьму?

Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Конечно, он не поедет с тобой ни в какую Англию. Все никак не поймешь, да? Все никак не поймешь, что для других ты — ничто. Бен, Бинз, Финн, Грета. И с чего бы у Тоби возникло желание тратить на тебя время? А ты еще суешься со своей дурацкой крышкой от чайника…

Я закрыла глаза и принялась шептать «Dies Irae» из «Реквиема». Я повторяла и повторяла эти слова — «Dies irae, dies illa, solvet saeclum in favilla», — и чуть погодя мне стало чуточку легче. Уже не так страшно.

Я поднялась с пола и встала перед портретом, пристально глядя на нас — на себя и на Грету. Потом достала со дна рюкзака пузырек с золотой краской. Я представила, как Грета красит свои губы красным, зная, что я это увижу, и мне вдруг захотелось с ней поговорить. Чтобы она меня выслушала и услышала. Чтобы она поняла, что я отвечаю на ее призыв. И вместо того чтобы попытаться хоть как-то скрыть все «следы преступления», я окунула кисточку в краску и — очень старательно и аккуратно — закрасила ногти Греты золотым цветом.