Такая позиция была неприемлемой для Бисмарка, и он решил надавить на своего собеседника угрозой бонапартистской реставрации. «Бонапартистскую карту» он продолжал разыгрывать и в дальнейшем. Наполеон III находился в плену в Германии, императрица с наследником престола в эмиграции в Англии; никто из них не отказывался от надежды вернуть себе трон. В октябре Бисмарк попробовал договориться с осажденным в Меце маршалом Базеном, имевшим в распоряжении целую армию и не поддержавшим республику, и со свергнутой императрицей. Речь шла о том, чтобы двинуть войска Базена на Париж, раздавить республиканцев, а затем заключить мир с вернувшимся на трон Наполеоном III. Для этих переговоров генерал Шарль Дени Бурбаки был пропущен из Меца в Лондон, где находилась императрица Евгения. Обратно же военные — в первую очередь командовавший осадой Меца принц Фридрих Карл Прусский, племянник короля — его не пустили, опасаясь лишиться военного триумфа. Принца поддерживал Мольтке, который считал все вопросы, связанные с предстоящей капитуляцией Базена, не имевшими к канцлеру никакого отношения.

Конфликт между Бисмарком и военным руководством набирал обороты по мере затягивания кампании. Стороны расходились в понимании конечной цели: для канцлера это было скорейшее заключение мира на приемлемых условиях, для генералов — полный разгром Франции. Более принципиальной проблемой стал вопрос о том, кому принадлежит последнее слово на войне. Мольтке исходил из того, что после начала боевых действий политики должны отойти в сторону и предоставить дело профессионалам. Бисмарк же утверждал, что война служит для достижения политических целей и именно политическому руководству решать, как ее вести и когда заканчивать.

Первые трения начались в сентябре. Бисмарк жаловался на то, что Генеральный штаб не информирует его и все новости он вынужден узнавать из газет. «Я должен быть осведомлен о военных процессах хотя бы для того, чтобы в нужный момент заключить мир!» — бушевал канцлер[506]. Отношения Бисмарка и Мольтке стремительно ухудшались; как отмечал в своем дневнике генерал-интендант северогерманской армии Альбрехт фон Штош[507], «их разделило глубокое несходство их натур. Они относятся друг к другу весьма негативно, и лишь с трудом удается вести общие дела. Мольтке — человек благородного спокойствия, Бисмарк — страстный политик»[508]. Канцлер стремился напрямую не нападать на Мольтке, но жаловался на «полубогов» из Генерального штаба: «Офицерам успех ударил в корону, и я часто боюсь, что подобная завышенная самооценка еще повлечет за собой наказание»[509].

Армия маршала Базена в Меце сложила оружие 27 октября, однако боевые действия продолжались. На юге и северо-западе Франции формировались все новые корпуса, и немецкие группировки иногда оказывались в довольно критической ситуации. Война затягивалась на неопределенный срок. «Мы находимся в эпицентре серьезного кризиса», — писал прусский кронпринц в своем дневнике[510]. К заключению мира могла бы привести капитуляция Парижа, однако французская столица вопреки всем прогнозам немецкого командования сдаваться не собиралась. В этой ситуации Бисмарк начал высказываться за применение более суровых методов. Канцлер считал необходимым принимать жесточайшие меры против партизанского движения и советовал брать меньше пленных на поле боя. 14 декабря он направил монарху длинный доклад, в котором заявлял, что «главным средством приблизить мир и принудить врага искать его является помимо уничтожения вражеских армий — давление, которое оказывается на страну и население в ходе боевых действий»[511]. Этим канцлер не ограничился и в частных беседах стал критиковать всю стратегию Генерального штаба; по его мнению, после Седана не нужно было вообще продвигаться вглубь Франции, а следовало остановиться на достигнутых рубежах и отбивать там все атаки неприятеля[512]. В начале декабря Бисмарк во всеуслышание заявлял, что генералы сами не знают, как действовать дальше[513].

Что касается французской столицы, то Бисмарк считал необходимым начать ее обстрел, чтобы ускорить падение. Этот лозунг был весьма популярен и в германских государствах. Против обстрела по разным причинам выступали кронпринц и Мольтке; шеф Генерального штаба не видел в нем военного смысла и считал, что снабжение осадной артиллерии не под силу и без того растянутым линиям коммуникаций. «Уже несколько недель я каждое утро надеюсь быть разбуженным громом канонады, — писал разозленный Бисмарк жене в конце октября, — но они не стреляют. Надо всем царит некая интрига, сотканная женщинами, архиепископами и учеными; известное высочайшее влияние тоже имеет место, с целью, чтобы хвала со стороны заграницы и пышность фраз не понесли никакого ущерба. При этом люди мерзнут и заболевают, война затягивается, нейтралы начинают беспокоиться, потому что все продолжается слишком долго, и Франция вооружается сотнями тысяч винтовок из Англии и Америки»[514]. Однако обстрел все откладывался.

К концу года конфликт внутри прусского руководства обострился до крайней степени. Бисмарк требовал, чтобы обо всех планируемых операциях его информировали заранее, даже до доклада королю. Мольтке, разумеется, возмутился до глубины души и заявил кронпринцу: «Все это вообще не касается канцлера, и пока мне не прикажут, я ему ничего не буду сообщать»[515]. Конфликт расширялся, охватывая все большее число влиятельных персон. 5 декабря Мольтке через парламентера проинформировал Трошю о поражении французских армий на юге, надеясь, что эта информация ускорит капитуляцию Парижа. Бисмарк немедленно обратился с жалобой к королю — шеф Генерального штаба лезет в дипломатические дела, кроме того, последний лейтенант располагает большей информацией, чей он, канцлер! Канцлер вновь потребовал права присутствовать на всех военных докладах и, кроме того, быть посвященным во все планируемые операции. «Господа военные ужасно осложняют мне жизнь! — писал он супруге. — Они тянут одеяло на себя, все портят, а отвечать приходится мне!»[516]

Чтобы понять атмосферу, царившую в Версале в конце 1870 года, нужно помнить о том, что все ключевые фигуры были уже довольно пожилыми людьми с далеко не богатырским здоровьем. Бисмарк также страдал от различных недугов; старая рана в ноге давала о себе знать, и порой он оказывался прикован к постели. Болезни сказывались на его настроении; в беседах с ближайшими сотрудниками глава правительства заявлял о своей готовности уйти в отставку и усталости от вечной борьбы и интриг. В декабре он писал жене: «И в политическом, и в душевном отношении я совершенно одинок. […] Здесь нет ни одной человеческой души, с которой я мог бы поговорить о будущем и прошлом. Когда слишком долго находишься на посту министра и притом по воле Господа добиваешься успехов, то ощущаешь, как холодное болото неприязни и ненависти вокруг тебя поднимается все выше, до самого сердца. Новых друзей не приобретаешь, старые умирают или с молчаливой скромностью отходят в тень. […] Короче