– Что это такое, Мьюрис? – спросила она.

– В каком смысле?

– Что это такое, я тебя спрашиваю?

– Бутылки.

– И что с ними нужно сделать? Куда мы их обычно деваем? Мы кладем их в мусорный мешок и выносим на улицу, а не ставим возле раковины, не так ли?.. А теперь скажи мне, почему я должна выносить бутылки, которые ты оставляешь где попало? С чего ты взял, будто у меня нет других занятий, кроме как убирать за тобой? Мусорный контейнер стоит всего-то в десяти футах от двери, но для тебя это, как видно, слишком далеко! Отвечай мне! Почему ты никогда ничего не делаешь?!

Но для Мьюриса этот вопрос оказался, похоже, слишком сложным. Отвернувшись к окну, он уставился в пространство.

– Может, все-таки отнесешь в комнату свои рубашки? – бросила ему Маргарет и, круто повернувшись, стремительно вышла из кухни. По пути она все-таки зацепилась за косяк древком невидимого копья, все еще торчавшего у нее в груди, но не остановилась и выскочила в коридор, оставив позади и Мьюриса, лицо которого не выражало ничего, кроме безнадежной неспособности что-либо понять, и полдюжины сорочек с заглаженными складками-морщинками и рукавами, сложенными на груди так, что казалось, будто они прикрываются ими от чьих-то яростных ударов.

Вечером, когда Никлас вернулся, чтобы поужинать, все сразу почувствовали исходящую от него грусть, которой он напитался во время своей прогулки по берегу моря. Его волосы свалялись, а плечи поникли от промозглой сырости. Весь день он провел в молчании, которое пребывало с ним до сих пор, поэтому даже протянутая за солонкой рука казалась вторжением в его мрачную сосредоточенность. Никлас кутался в свое настроение, как в тяжелый плащ, и, глядя на его бледное лицо, Маргарет окончательно убедилась, что болезнь неминуема. Кроме того, ей показалось, что по сравнению с прошлым вечером волос у него на голове стало поменьше; высокий лоб Никласа так и сверкал в лучах электрической лампочки, кожа была белее бумаги, и Маргарет, отвернувшись, чтобы сполоснуть нож, которым намазывали масло, догадалась, что все краски, которые у него были, молодой человек вложил в конверт, чтобы отправить Исабель вместе с письмом. Смотреть на него ей было тяжело; ее совесть была неспокойна, поэтому, когда он поднялся из-за стола и, поблагодарив за ужин, сказал, что хочет прилечь, она втайне обрадовалась.

Шон с отцом отправились в паб, но прежде Мьюрис устроил настоящее представление, не только перемыв всю посуду, но и вытерев ее; кроме того, он аккуратно сложил посудное полотенце, а потом тщательно вытер стол и даже подмел упавшие на пол крошки, особо обратив внимание Шона на то, что мести надо не только вокруг стола, но и под ним. Наконец он закончил и, поставив щетку в угол, цепким взглядом окинул кухню, избегая, впрочем, смотреть на Маргарет, которая сидела в кресле у очага с журналом на коленях. Несомненно, Мьюрис считал уборку доказательством своей любви – во всяком случае, собираясь уходить, он надевал куртку с таким видом, словно что-то доказал.

Маргарет подняла голову, только когда муж и сын ушли, и оглядела сверкающую кухню. Она только что выиграла еще одну битву, но это не принесло ей облегчения. Тяжело вздохнув, Маргарет пошевелилась в кресле, садясь поудобнее, но боль в груди не утихла, и какое-то время спустя она встала и, приоткрыв кухонную дверь, прислушалась к доносящимся из комнаты Никласа звукам. Маргарет хотела догадаться, что он там делает, но ничего не услышала и решила, что он упал на постель, как только вошел. Это было вероятнее всего. Он упал и лежит, погрузившись в наводящую ужас тишину воспоминаний, пока его внутренний голос снова и снова повторяет обрывки произнесенных Исабель слов. Он лежит и слушает свою память, стараясь почерпнуть хоть каплю утешения в интонациях дорогого голоса. Он лежит в спертом воздухе спальни и дышит только через нос, надеясь вновь почувствовать исходящий от ее волос аромат роз. Он лежит, то открывая, то закрывая рот, и каждый раз, когда его губы смыкаются, тщетно и с горьким отчаянием пытается восстановить вкус ее поцелуя, который он позабыл. Он лежит, касаясь своей груди, и, ощущая жар собственного тела, тщится вообразить, будто она с ним и это ее пальцы прикасаются к его коже… В комнате в глубине дома царила полная тишина, но, несмотря на это, Маргарет точно знала, что там происходит. Она знала, что Никлас уже в десятый, сотый раз пытается уловить в воздухе запах Исабель, что он ложится на пол и прижимается лицом к циновке, на которую, как ему казалось, она утро за утром опускала ноги, что он глядит из ее окна, лежит на ее постели и, открыв шкаф, принюхивается к пыльному, пропитанному нафталином воздуху в надежде уловить какие-то следы ее присутствия, не зная и не понимая, что и усилия, которые он прилагает, чтобы восстановить в памяти образ Исабель, и сама настойчивость, с которой он предается своим пьянящим мечтам, способны только усугубить его болезнь.

В дверь постучали. В одно мгновение горло Маргарет как будто стиснула своими кольцами холодная змея страха, и прошла целая секунда, прежде чем она сумела взять себя в руки, выйти в коридор. Вечерело, и, открыв дверь, Маргарет почувствовала, как мимо нее в дом прошмыгнул влажный и хмельной аромат осени. Отец Ноуэл даже слегка посторонился, чтобы дать ему дорогу, и только потом вежливо спросил, можно ли ему войти. Закрывая за ним дверь, Маргарет снова почувствовала страх: ей казалось, будто она своими руками заперла себя в одной комнате с Судией, а воспоминание о совершенном утром грехе, когда она сожгла письмо Никласа, заставило ее покраснеть. Ее лицо сделалось пунцовым сверху донизу, правда, только с левой стороны, поэтому когда священник уселся в кухне, она старалась держаться так, чтобы он находился справа от нее.

Отец Ноуэл объявил, что пришел узнать, как у них дела.

– Прекрасно, святой отец, – солгала Маргарет, от души надеясь, что правая щека не запылает, как левая, и не выдаст ее.

– А ваш гость?

– Тоже.

– Он все еще живет у вас?

– Пока живет, святой отец.

– Понятно, – проговорил священник. На самом деле он не понимал ничего, а замечал еще меньше. Он даже не обратил внимание на тихое бормотание, доносящееся из дальней комнаты, в котором Маргарет сразу разобрала имя дочери, снова и снова произносимое в перову́ю подушку.

– Значит, он всем доволен?

– Да, отец Ноуэл.

– Мы так и не поговорили как следует о…

– Может, выпьете стаканчик вис…

– Что? А-а, нет. Спасибо, но – нет.

Опираясь рукой на спинку стула и по-прежнему обратив к священнику правую сторону лица, Маргарет задумалась о том, как бы заглушить доносящееся из спальни бормотание и стоны. Кухонная дверь была чуть приоткрыта, и она слышала их даже отчетливее, чем раньше. Может, попробовать изобразить приступ кашля?..

– Я подумал, может быть, э-э…

– …Забыть обо всем этом поскорее?

– Совершенно верно. Я имею в виду, раз мы с вами оба… – Отец Ноуэл вдруг растерял все приготовленные слова, хотя как раз подошел к тому, ради чего пришел и что́ собирался сказать. – …Он, по крайней мере, не делает никаких громких заявлений, ни на что не претендует и, похоже, не собирается расхаживать по всему острову, возлагая руки на… гм-м… – Не договорив, отец Ноуэл возвел глаза к потолку, полагая, что дальнейшее ясно и так.