– Нет, святой отец. Не собирается.

– Не собирается, – повторил священник с утвердительно-окончательной интонацией и, дважды постучав пальцами по столу, поднялся – поднялся в тот самый момент, когда Маргарет показалось, что доносящийся из спальни голос, звавший Исабель, зазвучал достаточно громко, чтобы отец Ноуэл его услышал.

– А как… как поживают наши молодожены?

– Они… – Маргарет разразилась громким, прерывистым кашлем, одновременно подталкивая священника к выходу. Только когда они оказались в ветреной и звездной темноте за дверью, она закончила: – У них все хорошо, святой отец, спасибо.

– Вот и славненько, – кивнул священник и, сделав шаг, растворился во мраке.

В тот вечер Никлас в течение нескольких часов наполнял дом звуками, сопровождавшими метания его истомленной любовью души. Он шагал по комнате в одну сторону, поворачивался и шагал обратно, бросался на кровать, вскакивал и стоял совершенно неподвижно, надеясь хоть как-то уменьшить груз, готовый раздавить его сердце. Порой ему удавалось ненадолго погасить свой мучительный восторг, и, вернувшись к реальности, Никлас задумывался о том, что он знаком с Исабель всего пять дней, что она замужем и что ничего хорошего из его чувства все равно не выйдет. Эти мысли тоже причиняли ему боль, но гораздо меньшую, однако стоило ему только немного перевести дух, и Никлас вновь погружался в любовное томление, в сладостные воспоминания, в пучину острого желания, которые стали уже привычными спутниками его нового бытия. Время близилось к полуночи, а Маргарет все еще слышала, как он мечется по комнате, не в силах обрести покой. Когда же она шла по коридору к своей собственной спальне, чтобы до утра ворочаться с боку на бок, ей на одно безумное мгновение показалось, будто в щель приоткрывшейся двери она видит множество белых птиц, свободно порхающих в полном невесомых перьев воздухе.

5

На следующее утро Никлас не вышел к завтраку. Опасаясь, что он заболел, Мьюрис сам отправился к нему в комнату, чтобы выяснить, в чем дело. Пока его не было, Маргарет переложила глазунью из двух яиц со сковороды на тарелку Шона и, затаив дыхание, стала ждать, сумеет ли ее муж распознать истину или он останется так же слеп, как и днем ранее.

– Он останется в постели, – сообщил Мьюрис, вернувшись. – Должно быть, немного простыл, когда вчера гулял по острову.

– Наверное, так и есть, – согласилась его жена, испытывая невероятное облегчение.

– И еще у него, кажется, болит живот. Когда я сказал про яичницу, он повернулся на бок и застонал.

Это был весьма характерный симптом, и Маргарет не только удивилась, но и почувствовала легкое разочарование от того, что Мьюрис его не узнал. Допивая чай, она время от времени поглядывала на него и гадала, когда же он успел позабыть, что такое любовь – позабыть настолько, что даже не слышал лихорадочного стука сердца Никласа, отдававшегося уже во всех уголках дома. Неужели он стал настолько же глух, насколько и слеп? Неужели он не чувствует разлитого в воздухе аромата смятых роз, свойственного его собственной дочери, – аромата, который наполнял теперь по вечерам каждую комнату, материализованный силой мечты влюбленного юноши? Как он может всего этого не видеть, не чувствовать, не ощущать?!

Потягивая маленькими глотками чай, Маргарет взглянула на мужа внимательнее, но – нет, никаких признаков того, что он хотя бы догадывается о происходящей у него под носом трагедии, она так и не увидела. Она вышла замуж за бесчувственное полено, подумалось ей. За безнадежного пьяницу, утопившего в виски не только свой разум, но и свое сердце. Уж Шон-то наверняка более чувствителен, решила она. Он-то должен о чем-то догадываться; в конце концов, он был с Никласом в Голуэе и видел, как все начиналось. Наверняка он стал сообщником Исабель, решила она, подкладывая сыну на тарелку еще два ломтика обжаренного хлеба.

В тот день Никлас действительно не встал с постели. Не встал он и на следующий день. Он ждал ответа и даже сказал Маргарет, что ему должно прийти письмо. Знает ли почтальон, что он должен принести его сюда? Или, может быть, письмо дожидается его на почте? Сегодня ничего не приносили?

Нет, ничего, ответила Маргарет и увидела, как ее слова отпечатались в уголках его глаз тонкими линиями морщин, когда, откинувшись на подушку, Никлас приготовился к длительному ожиданию. К вечеру его болезнь явно усугубилась. Доктор Догерти – новый районный врач, лечивший больных на острове, – прибыл на пароме в четверг и осмотрел Никласа.

– Это лихорадка, – сказал он Маргарет, выйдя из комнаты больного.

– Это – любовная горячка, – ответила она, удивившись, что еще один мужчина не заметил стоявшего в комнате удушливого запаха роз – запаха, который становился еще гуще, когда окно было открыто.

– У него выпадают волосы, – добавила она в подтверждение своих слов, но врач только посмотрел на нее с недоумением: он сам был плешив.

– Я приеду посмотреть его в следующий четверг, – сказал доктор Догерти. – Если только его состояние не ухудшится.

Оно ухудшилось. Три дня спустя Никлас все еще лежал. Письма не было, и он провалился сквозь тонкий лед тоски в то месте, где любовь казалось невозможной, а образ любимой был реальнее мира физического. Исабель была с ним, но только он один мог ее видеть. В его горячечном бреду, в его раскаленных фантазиях она лежала рядом с ним, и он прикасался к ней, пробовал ее на вкус, обвивался вокруг и крепко держался за нее все время, пока в спальне никого не было. Будучи счастливейшим и добровольнейшим пленником своих грез, он то погружался в них, то – с неохотой и с большим трудом – возвращался к реальности, продолжая шепотом звать Исабель и умоляя ее вернуться, даже когда Маргарет уносила миску с нетронутым супом обратно на кухню.

Через пять дней, в минуту прояснения, когда восточный ветер, налетавший сильными и резкими порывами, нес на остров мириады микробов сухого кашля, обрушившегося на Голуэй словно настоящая эпидемия, Никлас написал Исабель второе письмо. Он был слишком слаб, чтобы самому отнести его на почту, и попросил сделать это Шона.

Но за неделю, прошедшую с тех пор, как они вернулись с Большой земли, Шон успел разлениться и ходил повсюду уже не так охотно, как в первые дни после выздоровления. Он был только рад, когда мать предложила ему отнести письмо вместо него. Шон отдал ей конверт, и вечером того же дня, спровадив мужа и сына в паб, Маргарет снова села в кухне перед открытой заслонкой печи, чтобы узнать, как далеко зашла любовь Никласа.

6

«Дорогая Исабель!

Я так и не получил твоего ответа и больше не в силах ждать. Я должен написать тебе еще одно письмо. Наверное, это какая-то разновидность безумия – та тоска, что растворена в моей крови и течет в моих жилах. Оно сжигает меня изнутри – это неодолимое желание говорить с тобой, писать слова, которые ты прочтешь. Даже когда я ненадолго останавливаюсь, занеся руку над страницей, я делаю это только для того, чтобы услышать, как ты тихонько вздохнешь над написанным – услышать и почувствовать тебя рядом с собой. Здесь. В месте, где хотя бы на мгновение я могу разделить с тобой молчание и покой.