С каждым днем, с каждым часом оно крепло и наливалось силой.

Оно ожидало.

Оно смотрело на пролетающих птиц, на рассеивающийся в небе дым из труб, на снующих по проспектам людей, и детский смех отскакивал от него, как от стенки. Оно даже чувствовало запахи жареного мяса, глинтвейна, теста, корицы и бергамота, поднимающиеся из печей и жаровен. Большой город лежал у его ног, замерзший, оледеневший, но он жил и боролся, как мог.

В Центральном парке атласно поблескивал опалом каток «Уоллмен-Ринк», на мостах, Бруклинском, Вильямсбургском, Трайборо, Куинсборо, мерцали вереницы машин. В роскошных магазинах под вывесками «Мэйсис», «Сакс», «Бергдорф Гудман», «Тиффани» сновали среди гирлянд и золотых ангелочков рождественские толпы, а по радио Бинг Кросби распевал White Christmas и Santa Claus Is Coming to Town.

Облако было терпеливо. Его собратья уже спешили к нему. Скоро, скоро они все будут здесь, кто из Арктики, кто из Канады, кучевые и слоистые, миллионы хлопьев, туманы, снегопады, лед, сугробы, иней, гололедица…

18 декабря 1948 года в 16:12 метеостанция в Бронксе получила от своей сестры в Мейпл-Хайтс тревожный бюллетень, предупреждавший о приближении циклона. Давление упало с 1011 до 971 миллибар.

А над шпилем, выше самого высокого в мире небоскреба, раскинув круг своего зонта, ожидало облако.

Когда закончилось очень розовое и очень заводное шоу «Копакабана-гёрлз», в круг синего света прожектора вышел конферансье в смокинге и объявил о прибытии Дина Мартина и Джерри Льюиса. Юдора выронила мундштук с сигаретой и восторженно захлопала в ладоши.

Ули Стайнер взглянул на часы и бесшумно вздохнул. Манхэттен очень хотелось сделать то же самое. Она завидовала Уиллоуби, у которой как нельзя более кстати загрипповала кузина Мейбл, избавив ее от этого нелепого маскарада. С самого начала вечера Манхэттен и Рубен смирно сидели за столом и молчали как рыбы. Во время шоу это было не очень заметно, а комический дуэт дал им новую отсрочку.

– Я спою песню, – промурлыкал в микрофон Дин Мартин, – которую привез из Лондона. Она называется I Love Paris…

Юдора расхохоталась совершенно по-детски. Манхэттен вдруг представила ее девчонкой, мечтающей где-то в глуши Огайо (или Оклахомы, или Вайоминга) о звездах экрана и большом городе. По-настоящему ее звали, наверно, Мэри, или Эбби, или Шарлотта… Юдора казалась ей версией Пейдж, только более жесткой, очерствевшей и нарастившей броню. Манхэттен невольно улыбнулась ей. И пожалела об этом. Взгляд Юдоры тотчас устремился на браслет, украшавший запястье Манхэттен.

Ули Стайнер в который уже раз взглянул на часы… Красивые ножки Стеллы Эллибаш могут его и не дождаться, подумала Манхэттен, чего доброго, убегут.

Шоу продолжалось три четверти часа. И вот настал момент, которого так боялась Манхэттен, когда представление кончилось и они вчетвером оказались предоставлены сами себе, лицом к лицу, без алиби.

Юдора заказала еще бутылку шампанского, оживленно болтая со Стайнером. Манхэттен попыталась проявить интерес.

– Он очень хороший булочник, – щебетала Юдора. – Хоть и черный. Мне нравятся черные. А тебе? – спросила она, наставив золоченый мундштук на Стайнера, как дуло пистолета.

– Нет, – ответил он. – Мне нравятся хорошие булочники. Точка.

Золоченый мундштук озадаченно вздрогнул.

Ули Стайнер удержался от нетерпеливого жеста и лишь отклонил указательным пальцем мундштук от прямой траектории.

– Мне нравится хороший булочник, какого бы он ни был цвета. А в тебе, душенька, мне нравится то, что ты понятия не имеешь о ментальном рабстве.

Это было выше понимания Юдоры. Она сделала знак, чтобы официант наполнил ее бокал.

– Ну, голубки! – воскликнула она, обращаясь к Манхэттен и Рубену. – Вы как будто не очень рады скорой свадьбе…

Взгляд хищной птицы в обворожительном оперении снова скользнул по браслету на руке Манхэттен.

Ули Стайнер откровенно скучал. Манхэттен стало его жаль, и она решила сделать над собой усилие.

– Я никогда не была в «Копакабане», – сказала она. – Очень оригинальное убранство.

– Да, не правда ли? – подхватил Стайнер с облегчением – хотя благодарность за то, что она наконец открыла рот, была чуть окрашена сарказмом. – Эти пальмы из папье-маше, фонтаны, пластмассовые ананасы, искусственные раковины… Юдора обожает в «Копе» всё! Даже сегрегацию, даже китайскую еду.

Оркестр в три ряда пюпитров заиграл в ритме румбы «Маринеллу», французский хит. Несколько парочек встали.

– Потанцуем? – предложила Юдора Стайнеру. – А то я начинаю смертельно скучать.

– Тебе не составит труда найти кавалера, – отозвался Стайнер. – Достаточно пройти через зал в дамскую комнату.

К счастью, какой-то мужчина в смокинге узнал «экзотическую певицу» из «Рубиновой подковы» и пригласил Юдору. Когда она уходила с ним, ее узкое вечернее платье с большими черными розами на серебряном фоне переливалось, как чешуя на хвосте русалки. Как только они отошли достаточно далеко от стола, Стайнер обрушил на жениха и невесту громы и молнии.

– Вы могли бы хоть немного мне помочь, – прошипел он. – Как, по-вашему, Юдора поверит моим байкам, если вы отмалчиваетесь и сидите, точно кол проглотили?

– Я не просил ни приглашать меня сюда, ни женить на младшей костюмерше, – холодно ответил Рубен.

Манхэттен скрыла улыбку. Вот, значит, что задело двойника Линкольна. Что она – мелкая сошка. Секретарь наверняка сыграл бы эту комедию более убедительно, будь на ее месте, скажем, инженю из пьесы. Он сменил черный костюм на смокинг и повязал галстук-бабочку, но наряд его всё равно выглядел похоронным.

– Я тоже не собиралась замуж за мальчика на побегушках, – спокойно сказала она, сняв очки и протирая их краешком белой салфетки.

– Ох, ну пожалуйста, постарайтесь! – взмолился Стайнер. – Вы похожи на жениха и невесту, как я на зубного врача. Мне тоже в тягость этот бредовый вечер. От вас не требуется ничего, что не могли бы сыграть актеры в фильме категории Z. Потанцуйте пару раз, подержитесь за руки – и дело в шляпе, можно будет уходить. А то… красивые ножки меня заждались.

Манхэттен посмотрела на браслет. Она никогда не носила таких украшений и вряд ли могла на это надеяться в будущем. Безделушка стоила, наверно, ее зарплаты костюмерши за десять лет. Ей вспомнилась мать, умершая четыре года назад от усталости и лишений. Нет, скорее от бесконечного горя – угораздило же ее полюбить ветер. А Ули Стайнер тем временем дарил целые состояния первым встречным ножкам.

– Потанцуем? – сказала она Рубену и встала, сдерживая рвущийся из горла крик боли и гнева.

К ее удивлению, оказалось, что Рубен Олсон совсем неплохо танцует. Его ноги кузнечика вдруг стали изящными. Манхэттен увидела, что и она его удивила. Откуда ему было знать о ее настоящей профессии?