Ладонь Манхэттен выскользнула из руки Рубена. Он удержал ее почти нежно.

– Их было много? – спросила она так тихо, что ему пришлось переспросить. – Этих… девушек?

– Три. Может быть, есть и другие, но они не давали о себе знать.

У нее закружилась голова. Острый палец вонзился в череп и выскреб все мысли до единой. Три дочери. Out of Nowhere. Ниоткуда.

– Три… – тихо выдохнула она. – Трое детей.

После долгой паузы он поправил:

– Четверо.

Манхэттен подняла голову, пытаясь понять, что он имеет в виду, но она больше не различала его лица. Машинально она потрогала очки. Они были на месте.

– Со мной четверо, – повторил он. – Ули согласился взять меня на работу при условии, что наше… родство останется тайным. Он никогда не хотел обременять себя детьми. А теперь тем более.

Музыка смолкла. Они так и стояли посреди танцпола.

– Сами понимаете, что даже в шутку мы не можем поцеловаться так, как Ули Стайнеру хотелось бы, – заключил он, и снова она увидела этот сумрак, эту знакомую черноту, напоминавшую ей – теперь это было очевидно – Ули Стайнера.

Рубен был ненамного старше ее. «Вы моложе всех», – сказал он. Это значило, что, когда отец бывал у них с матерью, уезжал и возвращался ненадолго, любил их пунктирно и заботился наездами, он уже разрывался между несколькими семьями.

Рыдания накатили, подступили к горлу. Она перестала дышать, чувствуя, что, если вдохнет, – упадет и завопит, катаясь по полу.

До золотого блеска на конце руки было далеко, как до луны. Манхэттен медленно сняла браслет.

– Отдайте это Ули, – сказала она.

Оставив Рубена одного на танцполе, девушка кинулась в гардероб, схватила свое пальто и поднялась по лестнице к выходу. Выходить на проспект не хотелось, она была уверена, что выглядит безумной.

Свернув на соседнюю улицу, Манхэттен прошла несколько метров и рухнула между двумя машинами. Опершись на капоты, согнувшись пополам, она исторгала рыдания в сухой водосточный желоб волнами, потоками, точно пищу, которую не могла переварить.

Что-то коснулось сзади ее пальто. Но прошло несколько секунд, прежде чем она нашла в себе силы выпрямиться. И ноги тут же снова подкосились. Перед ней стоял Скотт Плимптон.

Манхэттен обмякла у него на руках и заплакала еще горше. Она жалобно скулила, как маленькая, и билась, билась лбом о его пальто, как о стену. Пальто оставалось неподвижным, обвившие ее руки ждали.

– Идемте, – сказал Скотт Плимптон, когда слезы иссякли.

Он продел руку ей под мышку и повел ее, дрожащую, сотрясаемую всхлипами, к проспекту. Подозвал такси и сел с ней в машину.

* * *

Его квартира в Вест-Сайде выходила окнами на реку. Две спальни, гостиная с камином, в котором он поспешил развести огонь, пока она сидела без сил на диване, чувствуя себя так, будто всю ночь проплавала в ледяном море. Плимптон молчал, и она была ему за это благодарна.

Прежде чем уйти в кухню, он накрыл ее одеялом, и она, не меняя сидячего положения, свернулась под ним клубочком и поджала под себя ноги. Ее больше не трясло. Было слышно, как полилась вода, чиркнула спичка, зашипел газ. Даже не видя его, Манхэттен знала, что все его движения спокойны и неспешны.

Вскоре он вернулся.

– Чай или кофе?

Это были его первые слова, с тех пор как они ушли из «Копакабаны». Она прыснула. Он как будто обращался к гостье, заранее приглашенной на five o’clock tea.

– У меня есть остатки какао в порошке, но боюсь, что срок годности…

– Лучше чай.

– А вам, – спросил он, – лучше?

Она пожала плечами. Пламя в камине шипело и потрескивало, словно мяли бумагу. В кухне засвистел чайник. Плимптон ушел заваривать чай. Завернувшись в одеяло на манер индейца сиу, Манхэттен оглядела комнату.

Квартира Скотта Плимптона совсем не походила на ее представление о Скотте Плимптоне. Прежде она виделась ей загроможденной пыльными папками, покосившимися полками и рассохшимися выдвижными ящиками. А эта квартира была светлой, хорошо обставленной, с диваном, на котором она сидела, стульями, пишущей машинкой на простом прямоугольном столе и книжным шкафом, а на потолке играли блики от реки.

Он принес поднос.

– Как вы пьете чай?

– Опускаю пакетик в кипяток.

С выразительной гримасой он подал ей чашку, налил себе, потом выдвинул стул на середину комнаты и сел на него верхом напротив Манхэттен, держа чашку поверх спинки.

Сделав два обжигающих глотка и ощутив благодатную боль в кончике языка, она заговорила:

– Мне очень жаль, это не в моих привычках, я…

Он поднял руку.

– Не чувствуйте себя обязанной.

– Я и не чувствую себя обязанной.

Манхэттен помолчала.

– Вы оставили вашу спутницу одну, – сказала она наконец, постаравшись обойтись без вопросительной интонации.

– Джулия предпочла остаться, она обожает танцевать. Хотите чего-нибудь поесть?

Она покачала головой и сказала, отпив чаю:

– Я думала, это из-за меня.

– Нет.

Он держал чашку снизу, поставив ее на ладонь.

– Хотя ваш вид, когда вы бежали через зал «Копакабаны», бледная, как привидение, в достаточной мере меня заинтриговал, чтобы возникло желание за вами последовать.

– Профессиональная деформация.

Он поставил чашку на стол и провел рукой по своим светлым волосам.

– Вероятно.

– Это здесь вы пишете свои истории? – спросила Манхэттен, показав на машинку со вставленным в нее листом бумаги.

– Какие истории?

– В баре «Уилбура» вы сказали мне, что пишете.

– Протоколы, отчеты, документы, – ответил Скотт Плимптон так же, как в тот день, внимательно разглядывая кончики своих ногтей. И добавил: – Вы хорошо танцуете.

– Это же моя профессия, – удивилась она.

– Я хочу сказать, действительно хорошо. Наверно, дело в очках. Вы видите, куда ставите ноги.

Она рассмеялась.

– Я не уверена, что знаю, куда ставлю ноги, если влезла в эту историю. К тому же я близорука, как бутылка кьянти.

– А бутылки кьянти близоруки?

Улыбки Скотта Плимптона были столь же редки, сколь ослепительны. Он впервые улыбнулся ей. Манхэттен допила чай, поставила чашку на подлокотник и выпростала ноги из-под одеяла.

– Спасибо, – сказала она. – Я вызову такси.

– Я вас провожу.

– Мне уже лучше, уверяю вас.