– Он красный! Я тоже! Русский писатель Горький делил всех людей на чёрных, серых и красных. Чёрные – люди, несущие другим террор и смерть, красные – те, что радуются свободе духа! Это я! Это мистер Франко! Это все люди истинного искусства. А серые – это вы! Вы похожи на эти стены, на этот зал! Посмотрите на эти статуи наверху! Они ненастоящие. Разбейте их. Я едва могла танцевать здесь. Словно жизнь теряет тут реальность. Будьте красными! Любите искусство!..

Пока занавес не опустился, Исида махала им на прощанье красным шарфом.

Наутро газеты по всей Америке вышли с кричащими заголовками: «Красная танцовщица шокирует Бостон!», «Речь Исиды вынудила многих покинуть зал», «Исида – красная!» и так далее. Кто-то написал, что в зал была введена конная полиция, потому что зрители возмутились обнажённым видом танцовщицы, кто-то – что молодой красный муж Исиды – Есенин – агитировал местных жителей познакомиться с идеалами молодой России, выкинул в окно красный флаг и кричал «Да здравствует большевизм!».

Ничего этого не было. Так началась их травля.

Напрасно Исида ещё в Бостоне, в отеле, объясняла репортёрам, что в этой красной тунике она выступает уже двадцать лет по всему миру, что её тело – это храм её искусства, её инструмент, подобно скрипке музыканта или краскам художника. Так поэт использует образы, чтобы создавать стихи. Обнажённое тело не может быть вульгарным, потому что оно естественно. Непристойным может быть только полуодетое тело – такое, которое нравится наблюдать этим пуританам. Чтобы внешние приличия соблюсти и потаённую похоть потешить… Её же выступление – без грана пошлости, выражение свободы духа, слитого с музыкой воедино. Её танец гораздо больше для ума, чем для простого развлечения. Сорвать с себя тунику она не может, она наглухо перемотана лентами, крест-накрест!

Всё было напрасно. Юрок в отчаянии рвал и метал, умолял Исиду больше не произносить ни слова со сцены! Потому что всё, что она ни скажет теперь, будет вывернуто наизнанку, всё будет подведено к тому ярлыку, что уже повесили на них: «I am red!» Надо же было такое сказать! Повторял снова и снова: «Это политика… Политика! Будь осторожна! Я потеряю все деньги! Я уже теряю их…» Исида обещала молчать. Но при этом лукаво улыбнулась: «Я знаю, что такое скандал. Я знаю толк в скандале. Это будет нам только на пользу, вот увидишь…» Юрок с сомнением покачал головой.

Мэр Бостона и цензурный совет запретили ей дальнейшие выступления и пребывание в городе. Министерство труда, юстиции и иностранных дел США затеяло расследование об изъявлении Исидой большевистских взглядов.

Чикаго встретил её толпой репортёров в отеле. Одни требовали, чтобы она, обнажённая, позировала им, размахивая туникой над головой, другие спрашивали, когда её вышлют за пределы Штатов. Исиде весь этот скандал уже жутко надоел. Она назвала это бурей в стакане воды. Сказала, что бостонцы, угнетённые атмосферой своего зала, слышали не то, что она говорила, а то, что хотели слышать.

Народ на её концерт ломился, но хлопали боязливо. Все разошлись разочарованными – скандала не случилось: Исида не проронила ни слова своим зрителям. Кто-то спросил её, она не ответила – молча поклонилась и ушла. На бис не вышла. Общая атмосфера была гнетущей.

В Нью-Йорк вернулись в конце октября. Снова в «Waldorf-Astoria». Сергей очень хотел издать здесь свои стихи. Но человек, с которым он связался, проявил некую сдержанность и холодность в отношении дела, на которое Сергей надеялся. Тянул время, ничего не предпринимая. Через этого же человека на него вышли представители одной из нью-йоркских газет «левого» толка. Сергея уговорили выступить с лекцией «Россия сегодня». Он согласился и даже взял аванс за выступление. Потом задумался. Чего от него ждали? Прямой пропаганды большевистской власти. Рассказа о том, что Россия, несмотря на голод, беды и противодействие всего остального мира, – и есть тот символ свободы и прогресса, к которому надо стремиться всем. Что там истинная власть народа, та демократия, к которой человечество идёт столетия. Он видел совсем иное. Говоря «я сердцем никогда не лгу», понимал, что в таком ключе выступить никак не может. Он может лишь сказать им:

Исида, узнав о готовящемся выступлении, в отчаянии замотала головой. «No. No! No!» Это – крест на её турне. Сергей пришёл в ярость. Турне! Турне!!! Где её миллионы? Где дома и машины? Дома – в закладе. Живут – в кредит. За её турне получили гроши. Его поэзия здесь – пустой звук, потому что души тут ни у кого нет! В почёте один господин доллар. Это только в России душу на пуды меряют, а здесь неприлично её обнажать – всё равно что ходить с расстегнутой ширинкой!

Самый большой тираж – пятьсот экземпляров. Смех, да и только.

– У тебя тоже души нет! Ты американка! Всё вроде в тебе хорошо: умна, талантлива, в постели – огонь-баба, а души нету!!! Самого главного в тебе нет.

Исида расплакалась. Лепетала:

– Я русская… русская… русская жена.

– Ты дура, Сидора.

Сергей сел.

– Никуда я не пойду, не бойся. Аванс верну. Подумаешь, пятьдесят долларов…

Глянул на неё косо.

– Но они будут мстить. Это политика. Вот только не знаю, как. Откуда подножки ждать? Ты готова к этому?

Из Нью-Йорка двинули на запад. С удивлением в окно поезда Сергей наблюдал истинную Америку, её глубинку. Нет, она не была похожа на Россию, нисколько. Одинокие ранчо, маленькие городки, но везде, всюду – стройки, стройки и стройки. Бесчисленные дороги, уже готовые и прокладываемые, широкие и просёлочные. Асфальт, кругом асфальт. И степные просторы. Бегущая строка унылого горизонта. Иногда вдали – табуны лошадей, какие-то холмы, пыль.

Ему всегда хорошо думалось под звук колёс. Кроме купе поезда, открыл ещё одно уютное место, в котором легко сочинялось, – номер гостиницы. Только нужно, чтобы никто не мешал. Исида выматывалась со своими выступлениями, а потому утомляла его гораздо меньше. В голове роем неслись замыслы. Раньше он отдавался одной идее целиком, носил её внутри, как мать носит дитя. Подолгу сочинял только в голове, потом на бумагу ложились строки, которые он правил и правил. Сейчас стало иначе: идеи набрасывались на него, толпились, требуя воплощения. Стараясь их не упустить, делал наброски, иногда – всего в несколько слов. Главная идея, что пришла страшной ночью в Бостоне в виде чёрного призрака, была сильнее всех остальных. Она не отпускала, возвращаясь случайными чертами прохожего, предрассветным сумраком, страхом заглянуть в тёмное зеркало. Ему хотелось передать именно этот страх, до шевеления волос, когда думаешь, как в гоголевском «Вие», о реальности этой нечисти. В самом деле, он ведь видел этого, чёрного… По его душу пришёл? Он должен это написать! Что-то роковое есть в этом навязчивом желании. Смерть положила руку на его левое плечо. Неужели это его последняя песня?! Он должен хотя бы растянуть её. У него хватит мастерства петь долго свою последнюю песню, он вложит в неё всё, что умеет, всего себя. Расплатится с этой нечистью своей душой, оживит строки, чтобы дышали они как живые. Ещё можно связать этого чёрного с судьбой России. Для его родины Чёрный Человек – Лейба Троцкий! Он видел его в жизни и видел его портрет – лик демона: жёсткий, острый взгляд, точёные, будто каменные, черты. Весь затянут в блестящую глянцем кожу – с головы до пят. На руках – чёрные перчатки по локоть. А если назвать эту поэму «Человек в чёрной перчатке»? Догадаются, о ком? Все догадаются!