Едва успели въехать в Индианаполис, как его мэр выступил с заявлением, что не допустит никаких непристойностей на сцене. Четыре полисмена будут бдительно следить за каждым движением танцовщицы, готовые в любую минуту остановить её выступление. Исида была в ярости. Она должна при этом молчать! Ни за что! Сколько можно терпеть эти пощёчины? Пила шампанское, как воду. Сергей отобрал, вылил. Исида рассердилась. Другого всё равно нет! «Хочешь, попробуем кокс?»

Зрители устроили ей овацию. Исида молча поклонилась. Им и полисменам.

Мэр высказался потом: «Исида не может меня провести. Я понимаю в искусстве не меньше всякого другого в Америке. Единственное, что есть артистического в женщине, – это её скромность».

Дальше города мелькали, как цветные картинки в калейдоскопе: Луисвилл, Милуоки, Канзас-Сити, Сент-Луис, Мемфис, Детройт, Кливленд.

В каждом городе – одно или два представления.

В Милуоки несчастный Юрок разогнал всех репортёров сообщением, что Исида нездорова. Никого не пускали в отель. Ей снова пришлось молчать на сцене. Зато она дала себе волю на частном приёме в городе, устроенном в их честь. Исида сказала, что верит в коммунизм. По-другому просто не могла. Они хотят её видеть такою? Пожалуйста! Никогда она не простит своей стране этой травли. Сказала: «Будущее – за Россией». Когда её спросили, что такое коммунизм, на её взгляд, Исида ответила, что это когда все поют и танцуют вместе. Сергей очень смеялся.

Удивлению Исиды не было предела, когда она получила предложение выступить с проповедью в епископской церкви Святого Марка в Нью-Йорке. Преподобный Уильям Гатри, настоятель церкви, прислал ей собственноручно написанное письмо. Могла ли она ожидать такой поддержки! «Благотворное воздействие танца на душу человека». Среди хаоса лжи и преследований, окружающих её с самого первого шага на родине, это был поистине луч света. Всё должно было происходить в сочельник, под звуки великолепного церковного органа. Исида решила рассказать людям всю правду о себе, о том высоком, что есть в танце, о том, что очищает душу. Её «Аве Мария» – последний вздох матери о своих детях. Когда она несла на руках невидимое дитя, своего ангела, которого видели все, – отдать его подлому миру. «Патетическая» симфония Чайковского, танец раба, сбрасывающего цепи оков… Всё это не может не заставить зрителя думать. Пусть она не сможет танцевать, но это её единственный шанс развеять все те гнусные слухи и домыслы, что кочуют из газеты в газету. Это будет её трибуна.

Увы, не прошло и недели, как епископ Нью-Йорка Маннинг постановил запретить выступать ей с какими-либо речами в любой церкви, а также её профессиональную деятельность. Эта информация была донесена до Исиды в письменной форме. Ничто не менялось в этом мире. Исида испугалась, что у преподобного Гатри могут быть неприятности. Ведь это была его замечательная идея…

Давно, ещё со времён путешествия по Европе, у них с Сергеем стало обычаем в новом месте совершать прогулку на авто по окрестностям. Общались они мало. Исида очень расстраивалась оттого, что Сергей, непрерывно работая, ничего не показывает, даже прячет от неё свои стихи. В каждом городе она говорила репортёрам: «Есенин – гений. Через пятьдесят лет он будет самым известным на земле поэтом. Это второй Пушкин». Что же видели репортёры? Если он появлялся, то не обращал никакого внимания ни на них, ни на Исиду, смотрящую на него обожающими глазами. Точно и не было их вовсе. Не стесняясь, репортёры говорили ей, что он ведёт себя не как муж. Исида пожимала своими округлыми плечами: она не верит в институт брака и никогда не верила. Бумажка – фикция. Этот шаг был необходим, чтобы приехать в Америку, страну свободы. Очень жаль, что никто здесь не хочет помочь ей открыть школу для детей. Но в Москве сидят голодными и ждут её помощи пятьдесят детишек. Не могли бы вы написать в своей газете, что она ищет людей, которые захотят им помочь?

В присутствии репортёров она называла его только «Есенин». Ей хотелось, чтоб его фамилию запомнили.

Сергей входил, говорил: «Авто?» Она кивала. Репортёр выпроваживался восвояси.

Так, вместе с Сергеем и Ветлугиным, однажды они отъехали довольно далеко от Мемфиса. Шёл утомительный дождь, размывший канавы вдоль дорог. От окружающего пейзажа, от холода, от серых потоков воды веяло такой безысходной грустью, что Исида думала только об одном: как бы поскорее выпить и согреться. Разве таков декабрь в России? Там он белый, а снег – чист.

Нашли придорожный, одинокий и дикий ресторанчик. Сколько таких мест в Штатах! Кажется, что на краю земли, а вот ведь – и здесь жизнь, и здесь бизнес!

Главное, в ресторанчике подавали спиртное, не стесняясь: финансовый инспектор далеко. В городе шампанское или виски разливали в чайники для чая. К этому прилагались белые фарфоровые чашки – плод извращённой фантазии рестораторов, спасающих своё дело и прибыль. Сухой закон! Наливали не всем и не всегда. Здесь же были настоящие, звонкие бокалы, в которых так красиво пенился любимый напиток Исиды. Качество его было ужасно, но хотя бы форма напоминала о лучших временах. Ох, ну и даст она себе волю, когда вернётся. Настоящего французского вина здесь не купишь ни за какие доллары. Вообще, дома она выскажет всё, что думает об Америке.

Сначала пили и ели с удовольствием. Потом Исида со страхом увидела признаки надвигающейся чёрной бури во взоре Сергея. Он стал молчалив, весь будто смотрел внутрь себя: лицо побледнело, брови сдвинулись в два крыла птицы, зрачки страшно расширились. Тихо сказала, положив на его запястье пальцы: «Серёжа… Не пей. Плохое вино!» Грубо скинул руку. Следующим шагом могло стать что угодно: сдёрнутая скатерть, удар кулаком, разбитая посуда, поток брани. Исида по опыту знала: больше всего Сергея раздражает она сама, её присутствие. Этому спектаклю нужен зритель. Иногда начинала думать, что он совсем уже её не любит, ни капли, особенно когда так отстранён. Когда сквозь огромные зрачки сквозит что-то пугающее, непостижимое, нечто такое, в глаза чему нельзя смотреть, лучшее, что можно придумать, – быстро убежать. К тому же она не может допустить, чтобы он снова ударил её. Во-первых, здесь его быстро арестуют, несмотря на глушь места. Во-вторых, у неё куча выступлений по всем городам – как она покажется зрителям?! Какое освобождение можно изобразить с синяком под глазом? Метнула взгляд на Ветлугина – тот всё понял. Вскочить не успела, Сергей впился пальцами в руку, желая удержать её. Скинула на него тарелки со стола, вырвалась. Крикнула, чтоб прислали счёт в отель. Вместе с Ветлугиным бросились к выходу. Возле ресторанчика был единственный автомобиль – их такси. Прыгнули в него и рванули в Мемфис.

Пьяный, Сергей долго не мог подняться из-за стола. Сильно мутило. Что за дрянью его напоили? Где Исида? Убежала, стерва… Заманила его в эту дыру, в Америку. Здесь ему чёрный призрак явился, так страшно, пронзительно похожий на него самого. Он хочет убедить его, что он – это он. Врёшь! Господи, помилуй! Господи, помилуй… Господи, помилуй… Читал двенадцать раз, как в детстве. У этой куклы танцующей души совсем нет, пар один, хуже, чем у суки. Турне! Турне!!! Зачем он здесь?! Душу свою потерять в чужом краю! Смотрел, как официанты суетились вокруг, убирая стол, вытирая его брюки. Будто не с ним весь этот ужас. Да не пьян он, не пьян! Просто терпит эту муку беспрерывную, а потом вдруг скручивает, сжимает, как удавка на горле, – не вздохнуть, ни выдохнуть! В такие мгновения понимает одно: если не сокрушит всё вокруг, не выругает эту старую куклу, умрёт, вот прямо здесь – сердце разорвётся. Его буйство, его угар, его брань – это способ не сойти с ума, остаться собою. Горько то, что чёрный отвратительный шарлатан его мучает. Боится увидеть его снова. Поэма легко сложилась, будто всегда жила в нём: он просто записал то, что было дано. Она жуткая, как взаправду увиденный призрак. Пусть! Так и надо. Только он её никому не покажет, не отдаст. Его часы и так тикают – полночь не за горами. Чувствует он, как мгновения ведут обратный отсчёт его смерти. Ему бы продлить эту последнюю песню. Если он эту поэму всем людям отдаст, тут ему и конец…