лишен честолюбия. Он обожал мое искусство и был счастлив аккомпанировать мне. Он восхищался мной сильнее, чем все, кого я когда-либо знала. Изумительный пианист, обладавший стальными нервами, он часто играл мне всю ночь напролет: одну ночь – симфонии Бетховена, другую – весь цикл «Кольца Нибелунгов», начиная «Золотом Рейна» и кончая «Гибелью богов».

В январе 1913 года мы совершили совместное турне по России. Во время этой поездки произошло странное происшествие. Однажды, прибыв в Киев на рассвете, мы наняли сани и поехали в отель. Еще не вполне пробудившись ото сна, я вдруг совершенно отчетливо увидела стоящие вдоль дороги два ряда гробов, но не обычных, а детских. Я сжала руку Скене.

– Посмотрите, – сказала я, – все дети… все дети умерли!

– Но там ничего нет, – принялся он уверять меня.

– Как? Неужели вы не видите?

– Нет, там ничего нет, кроме снега, – сугробы по обе стороны дороги. Какая странная галлюцинация, это от усталости.

Днем, желая отдохнуть и успокоить нервы, я отправилась в русскую баню. В России в банях ряды деревянных полок стоят в жарком помещении. Я лежала на одной из таких полок, а банщица вышла, и вдруг мне стало плохо от жары, и я упала на мраморный пол.

Банщица нашла меня лежащей на полу без сознания, так что меня пришлось отнести в гостиницу. Послали за врачом, и он поставил диагноз: легкое сотрясение мозга.

– Вам ни в коем случае нельзя сегодня танцевать, у вас лихорадка.

– Но я ужасно боюсь разочаровать публику.

И я настояла на том, чтобы отправиться в театр.

Программа состояла из произведений Шопена. В конце вечера я вдруг сказала Скене:

– Сыграйте Траурный марш Шопена.

– Но почему? – изумился он. – Вы никогда его не танцевали.

– Не знаю. Сыграйте.

Я настаивала так решительно, что он подчинился, и я стала танцевать под звуки марша. Я исполняла, как человек, передвигаясь медленным неуверенным шагом, несет на руках своего умершего ребенка к месту последнего успокоения. Средствами танца я показывала, как тело опускается в могилу и, наконец, душа, высвободившись от оков тела, взмывает ввысь к свету – происходит воскресение.

Когда я закончила и занавес упал, наступила необычайная тишина. Я подняла глаза на Скене. Он был смертельно бледен и дрожал. Он взял мои руки в свои. Они были холодны как лед.

– Больше никогда не просите меня играть это, – умоляюще сказал он. – Я почувствовал саму смерть. Я даже ощущал аромат белых цветов… похоронных цветов. Я увидел детские гробы… гробы…

Мы оба были потрясены и взволнованы, думаю, некий дух явил нам в тот вечер предзнаменование того, чему суждено было произойти.

Когда мы вернулись в Париж в апреле 1913 года, Скене снова исполнил этот марш для меня в конце большой программы в «Трокадеро». После длительного молчания, исполненного почти религиозного благоговения, публика разразилась бурными аплодисментами. Некоторые женщины тихо плакали, иные истерически рыдали.

Наверное, прошлое, настоящее и будущее подобны длинной дороге. За каждым поворотом существует участок дороги, только мы не видим его и думаем: вот будущее, но будущее где-то там ждет нас.

После исполненного мной в Киеве Траурного марша я стала испытывать странное предчувствие надвигающегося зла, и это меня очень угнетало. По возвращении в Берлин я дала несколько представлений, но я постоянно пребывала в плену желания создать танец о человеке, идущем по земле вперед, внезапно его сокрушает ужасный удар, но, раненный, он поднимается после этого жестокого удара судьбы, возможно устремляясь к новым надеждам.

Моих детей, остававшихся во время гастролей по России с Элизабет, теперь привезли в Берлин. Они были здоровыми и пребывали в хорошем настроении, постоянно танцевали, как само воплощение радости. Мы вместе вернулись в Париж в мой просторный дом в Нёйи.

Снова я жила в Нёйи со своими детьми. Часто я стояла на балконе, не замеченная Дейрдре, и смотрела, как она придумывает свои танцы. Она также танцевала под стихи своего сочинения – маленькая детская фигурка в большой голубой студии, нежным ребяческим голоском говорящая: «А теперь я птичка, я летаю так, так высоко среди облаков» и «Ну а теперь я цветок, который смотрит на птичку и раскачивается туда-сюда». Наблюдая за ее изысканной грацией и красотой, я мечтала о том, что она, возможно, продолжит мою школу. Она была моей лучшей ученицей.

Патрик тоже начинал танцевать под свою собственную странную музыку. Но он никогда не позволял мне учить себя.

– Нет, – серьезно заявлял он. – Патрик сам станцует свой танец.

Я жила в Нёйи, работая в студии, читая часами в своей библиотеке, играя в саду с детьми и обучая их танцу, и была вполне счастлива и опасалась только новых гастролей, которые могли разлучить меня с детьми. А поскольку они становились с каждым днем все прекраснее, мне было все труднее набраться мужества, чтобы покинуть их. Я всегда предчувствовала появление великого артиста, который будет сочетать одновременное создание музыки и танца, и, когда мой малыш танцевал, мне казалось, что он сможет стать тем, кто создаст новый танец, рожденный новой музыкой.

Теперь меня связывали с моими обожаемыми детьми не только живые узы плоти и крови, но возникла связь более высокого уровня, почти сверхчеловеческого свойства – связь искусства. Они оба страстно любили музыку и всегда просили позволения остаться в студии, когда Скене играл или я работала. При этом они сидели так тихо, с такими напряженными лицами, что меня просто пугало, как столь юные создания могут проявлять столь серьезное внимание.

Помню, как однажды великий музыкант Рауль Пюньо[125] играл Моцарта. Дети вошли на цыпочках и стояли по обе стороны пианино, пока