Второй элемент предполагал Бога чем-то вроде дяди Арчила, который почему-то, по какой-то неизвестной причине взял да и купил девочке Марико гранатовые бусы. Но мне этот дядя Арчил чем-то не понравился, сам даже не знал я, почему, — что-то было не очень чистое и ясное в его щедрости. Взял да и купил девочке Марико гранатовые бусы. Этот дядя Арчил представлялся мне толстым лысым кавказцем с волосатой грудью и животом, выпирающим из-под распахнутой клетчатой рубахи-ковбойки.

Первый же элемент Бога мне тоже не нравился. Но Брахма, вызывавший жуткий, бесконечный страх своим преимуществом в силе и могуществе, был вполне ясен, по крайней мере, и искренен в своем свирепом равнодушии ко всем своим тварям, чье существование сходно с одним дуновением ветра. Не то что этот дядя Арчил, якобы купивший гранатовые бусы девочке Марико, которая, наверное, даже сама не успела заметить свое существование-дуновение на этом свете, — а тут какие-то там гранатовые бусы.

Итак, расщепленная на два элемента, идея Бога для человечества разваливалась на две половинки, каждая из которых не хотела знать другую. Брахма грозил бесконечными, повторяемыми муками и свирепыми пытками на колесе сансары, а дядя Арчил зачем-то врал, что купил гранатовые бусы девочке Марико, хотя на самом деле не делал этого. Угрозы с одной стороны и пустые посулы с другой — все это, предлагаемое мне взамен полной бессмысленности моей экзистенции, отвратили меня в конце концов от всяческих религий, общее имя которым — балалайка.

Итак, сидя на вершине снежной горы, под сенью облака Гурымтунгр, я не играл ни на одной балалайке. И тогда меня постепенно перестало волновать всякое движение на земле, над которой медленно продвигались, по направлению к вечности, огромные Гурымтунгры.

Все это значило, что меня не было среди тех индусов по берегам Ганга, которые истово хлопотали над тем, чтобы сжечь на пылающих дровах еще один новый труп и потом пустить жирный пепел по течению священной реки. А ночью счастливые дети Индры и Шивы, усердно возясь под облупленной стеною на соломенных циновках, выполняя инструкции Камасутры, осуществляли волю своих богов и размножались, подобно кроликам или обезьянам.

Нет, меня не было среди них, я не подвизался и в числе адептов зловонной смерти на Аляске, на Чукотке, не таскал трупы родичей на помосты из жердей, чтобы их с удобством расклевали морские орланы и юконские вороны. Мертвые хоронили мертвых, а я не подыгрывал им на балалайке. Я сидел на вершине горы в Гималаях, и снег не таял подо мной. Позади, за моей спиной, маячили в пустом темном лазуритовом небе две белые сахарные головы раздвоенной вершины восьмитысячника, а прямо передо мною, за карнизом ледяного выступа, на котором я восседал, был рыхлый провал воздуха глубиной в восемь километров, на дне которого еле просматривалась маленькая жизнь земных человечков.

Они невидимо и мучительно отбывали на земле эту свою маленькую экспериментальную жизнь, посвященную грядущему невероятно высокому совершенству разумных существ, мало чем похожих на нас, бедных. Все, чего я достиг на сей кусочек вечности, — это сидеть на заднице среди снегов гималайских, не испытывать при этом мучений, не питаться чужими жизнями ради своей жизни, не плакать от горя, хороня родных, не молиться тысячам богов и не считать своих и чужих денег, — я достиг состояния нирваны. Если начинала меня томить жажда, духовная или телесная, я протягивал руку, хватал комочек снега, скатывал в снежок и закладывал себе в рот.

Радости рая не стоило искать вдалеке от рая. Мы всегда были в раю, и радости наши были бесконечны. Но что значило всегда? Это значило — везде, всюду, беспредельно, безраздельно, вверху и внизу, внутри и снаружи, в прыжке молнии, верхом на радуге, у кита во чреве, на кончике иглы, в первом полете бабочки, в честном бою витязей, на горе Арарат, вблизи рассвета, на краю пропасти, перед заходом солнца, под шелест блистающих звезд, под тихую музыку сфер — сверкнув жизнью по коридору Хлиппер, каждый из нас обрел лучистое состояние через волнение радостей рая.

Радость была вначале, потом был рай. Я искал, стало быть, путь к вселенной рая, а сам блуждал на далеких подступах к нему. И на перепутье мне явилась шестикрылая Серафима с ивовой корзиною в руке, полной чудесных белых грибов. Таким образом, еще в самом начале пути, я уже нашел радости рая в беспорочной белизне грибных срезов на ножках. Их высыпало много, белых грибов, в просветленной сквозной березовой роще, поросшей мелкой травой-муравой. Радостей рая оказалось так много — штук сто самых отборных тяжелых грибов. Серафима не смогла поднять в воздух тяжелую корзину, несмотря на то, что изо всех сил махала, стоя на месте, всеми своими шестью ангельскими крылами, словно вертолет винтами.

Я увидел ее радостные мучения со своих горних Гималаев и послал к ней одного из своих ангелов-хранителей, бесполезно топтавшихся в снегу рядом со мной, чтобы он помог Серафиме отнести тяжелую корзину с грибами до деревни. Но оказалось, что издали, с вершин Гималаев, я перепутал и принял за Серафиму Михайловну ее шестикрылого небесного покровителя. Бедная подслеповатая старуха, найдя столько белых грибов на одной полянке, сошла с ума и принялась отплясывать замысловатый танец, что-то среднее между деревенской кадрилью и кавказской лезгинкой. Ее покровитель и хранитель, шестикрылый серафим, воздел вверх все свои шесть крыльев и, стоя напротив, тоже стал отплясывать, тем самым отвлекая старуху и забирая на себя часть ее грибного безумия. С тем и застал их мой посланец. Далее последовало знакомство моего ангела-хранителя Сергия с шестикрылым серафимом Михайловым-Немятовским, ангелом-покровителем Серафимы Михайловны — и завязалась их небесная неторопливая дружба на две вечности. Но это уже другая история.

Почему, думаете, всегда смотрелась столь добродушной и постоянной связь небесных тел, ярко видимых над ночной землей? Да потому что вся видимая Вселенная состояла из таких вот добродушных и веселых звездных дружб, коим не угрожали ни раннее расставание, ни поздняя смерть, ни окончательное разочарованье. Дружба и веселие звезд составляли радости рая, а мы всегда были окружены ими, и незачем было нам бегать по вечностям в их поиске. Они были повсюду, под каждым кустиком, в густой пониклой осенней траве — ушастые грузди, резко белые среди темного буро-зеленого камуфляжа лесной подстилки. К осени белых грибов поубавилось, зато пошли в изобилии настоящие белые грузди, со слизью на шляпке гриба, существа не менее знатные в своем звездном происхождении, чем белые грибы. Если оные своей дородностью и белизной плоти намекали о родственных отношениях с Сириусом, то классические грузди были гораздо выше: множественностью, туманной белизной, горько-молочным соком своим грузди заявляли свое происхождение напрямик от Млечного Пути, что было (узнали мы при жизни) видимой боковой стороной одной из галактик небольшого Эфирного Острова. Мы с Серафимой Михайловной, в сопровождении наших ангелов-хранителей, встретились в осеннем лесу, в самом начале сентября, и, неспешно расхаживая в лесу, всласть наломали груздей, по полной большой корзине, называемой по-деревенски кошелкой. Должно быть, назад в деревню кошелки несли наши ангелы-хранители, ибо для сил наших телесных в той жизни, в том лесу, переполненные груздями корзины были неподъемны.