– Я шучу, – ухмыляется Питер. – Ну, по бо́льшей части. – Он смеется.

Я беру автоответчик с комода и несу в гостиную.

– Ты сказал, на нем номер, который тебе нужен?

Питер идет за мной.

– Элла. Пожалуйста. Успокойся. – Он достает из кофейного столика пачку сигарет и охлопывает себя в поисках зажигалки. – Ты же как-то рисковала жизнью, чтобы спасти утопающего. Ты не убийца. Это я угрожал ему ножом.

Он оглядывается в поисках чего-то, куда можно стряхнуть пепел. Останавливается на горшке с геранью.

– Мерзавец умыкнул мою пепельницу.

– Она в посудомойке, – говорю я.

Питер подходит ко мне и, посерьезнев, поворачивает меня лицом к себе.

– Мне плевать, если бы ты четвертовала и распотрошила этого подонка, а потом повесила его внутренности вместо флага. Единственное, что меня волнует, это твоя безопасность. Ты моя жена. Любовь всей моей жизни. Ничего, что ты можешь сказать или сделать, не в силах этого изменить. Я просто удивился, вот и все. Никогда не видел эту сторону тебя.

Мне так хочется поверить ему. Но я не могу. Некоторые вещи можно простить: интрижку, жестокие слова. Но только не этот грязный порочный инстинкт, который притаился, словно червь, в темных изгибах моих кишок, готовый вылезти на поверхность, как только почует кровавое мясо. До сегодняшней ночи я думала, что его больше нет. Что он вытащен из меня через рот сантиметр за сантиметром, год за годом, и на том месте, где он когда-то гнездился, осталась лишь пустота, воспоминание.

Питер нажимает мне на кончик носа.

– Ну все, хватит дуться, мадам.

Он идет на кухню, откуда возвращается с пепельницей и блюдечком молока.

– Кис-кис-кис, – зовет он, ставя его на батарею.

«Расскажи ему, – думаю я. – Позволь ему увидеть. Убей червя. Пусть все будет начистоту». Но вместо этого я говорю:

– Кошки не переносят лактозу.

Той ночью, когда мы идем спать, я чувствую, что нас разделяет нечто большее, чем складки одеяла. Граница, на которой я возвела стену. Я слишком его люблю, чтобы рискнуть потерять.

1999 год. 31 июля, Лос-Анджелес

Мой самолет оставляет позади последнюю зубчатую гряду пустынных гор. Внизу на земле монотонным покрывалом раскинулся бесконечный пригород, а далеко впереди смутно мерцает Тихий океан. Снижающийся по спирали самолет вздрагивает и выпускает шасси с таким звуком, будто прочищает охрипшее горло. Мгновение спустя мы приземляемся на взлетную полосу, и пассажиры аплодируют. Все всегда ожидают худшего.

Из аэропорта я еду прямо в больницу, волоча за собой свою тяжелую ручную кладь, проталкиваясь через воздух и пространство в отчаянной, агрессивной панике. «Не может быть, чтобы я опоздала. Не может быть, чтобы я опоздала». На улице меня ждет такси – Джереми позаботился обо всем – но водитель ленив и рассеян. Он умудряется застрять на каждом светофоре, пропускает другие машины, безошибочно выбирает самый загруженный маршрут. К тому времени, как мы добираемся до больницы, мои зубы от скрежета превращаются в мел и от десяти процентов вместо пятнадцати я дохожу до того, что сую ему в руку пару долларов, бормоча себе под нос: «Урод».

Охранник внутри показывает мне, где лифты, и я бегу, чуть не отрывая чемодан от блестящего, как в палаццо, пола. У лифтов уже собралась толпа, все смотрят наверх, пытаясь предсказать, какой лифт прибудет первым. Каким-то чудом открываются двери прямо передо мной. Я нажимаю на одиннадцатый этаж, а потом несколько раз на кнопку закрытия дверей, надеясь тронуться с места до того, как ко мне зайдет кто-то еще, но ничего не происходит. Как раз когда двери начинают закрываться, заходит женщина в парике, с обмотанной платком головой. Рак. Лифт стоит. Как закрытая гробница.

– Кажется, он сломался.

Я нажимаю кнопку открыть двери. Еще раз. Чувствую, как внутри свивается клаустрофобия, будто само тело держит меня в ловушке. Но тут лифт приходит в движение. Он медленно, со скрежетом поднимается на второй этаж и останавливается, открывает двери. Когда становится ясно, что никто не войдет, лифт едет дальше и поднимается еще на один этаж. Снова следуют остановка и бесконечное ожидание.

– Наверное, какой-то ребенок нажал на каждую кнопку, – говорю я.

– Сегодня шаббат, – отвечает женщина.

– Да вы издеваетесь. – Оказывается, я попала в лифт для шаббата, который останавливается на каждом этаже. – У меня нет времени на этот бред.

Женщина смотрит на меня так, будто я чумная. Отодвигается.

– Простите, – смущаюсь я. – Я не хотела… – Мне становится тяжело дышать. – Вы не понимаете. Мне нельзя опаздывать. Моя сестра умирает.

Женщина смотрит в потолок, презрительно сжав губы.

Я всегда считала себя толерантным человеком. Однако сейчас, когда на кону стоит не наказание за то, что включила свет, а возможность успеть попрощаться с моей прекрасной сестрой – залезть к ней в больничную койку, обнять ее, рассказать ей, кто порвал ее плакат с Бобби Шерманом, рассмешить в последний раз, – сейчас я чувствую исключительно гнев на глупость всех религий. Я закрываю глаза и молюсь Богу, в которого не верю, чтобы Анна дождалась меня. Мне нужно рассказать ей, что я сделала.

Шесть недель назад. 19 июня, Бэквуд

Каждое утро на даче, пока Питер с детьми спят, я подметаю пол, собираю пыль, песок и насекомых в аккуратные кучки, которые потом одну за другой перемещаю в совок, прежде чем вытряхнуть все под ближайший куст. И каждое утро в этот момент я думаю об Анне. Мимолетная мысль. Не столько воспоминание, сколько фиксирование едва заметного, но неизгладимого следа, частицы ее, живущей во мне. Анна научила меня подметать, когда мне было семь. «Не так, тупица! – кричала она мне с веранды, когда я в комнате размахивала метлой, как маятником, поднимая тучи пыли. – Нужно аккуратно водить ею близко к полу. Сделать много маленьких кучек. Мести к себе. А иначе вот что получается».

Сегодня утром, когда я ставлю метлу на место между холодильником и стеной кладовки, она соскальзывает и падает в затянутый паутиной проем за холодильником. Я вздыхаю, зная, что мне не остается ничего иного, как лезть за ней в полную пауков темноту. Мама всегда убирается на даче перед нашим приездом, но только в тех местах, которые хорошо видно. Вчера, когда мы приехали сюда на лето, первым, что заметила Мэдди, было огромное мышиное гнездо на балке над полками в кладовке.

– Я притворяюсь, что не замечаю, – случайно услышала я, как она говорит Мэдди, когда проходила мимо двери, таща из машины сумки с одеждой. – Все самое неприятное я оставляю твоей маме.

– Я тебя слышу, – сказала я.

– В кувшинках поселилось семейство ондатр, – продолжила она разговаривать с Мэдди, не обращая на меня внимания. – Они очень милые, трое малышей плавают за мамой каждое утро. Было четверо, но я как-то заметила тушку одного в воде, когда каталась на каноэ. Он был похож на мохнатое бревнышко. Трупное окоченение.