Пруд прячется под коркой толстого льда. Мертвые кусты покрыты инеем, на тонких серебристых веточках висят ярко-красные ягоды. Дача выглядит голой, все ее недостатки обнажены. Я останавливаюсь позади дома, заглушаю мотор. Мы сидим в тишине, тепле, сгущающихся красках. Анна кладет голову на стекло.

– Побудь в машине. Пойду прогрею дом.

На задней двери висит замок. Я обхожу дом, пробираясь через море опавших листьев, и лезу под козырек крыши. Несмотря на все прошедшие годы, я каждый раз чувствую изумление и облегчение, когда мои пальцы нащупывают его – один-единственный ключ, висящий на ржавом гвозде. Тот же ключ от того же старинного замка, что и в нашем детстве.

– Нашла! – кричу я Анне. Открываю дверь, вваливаюсь через порог в темную кладовку и пробираюсь к щитку на противоположной стене. Мои пальцы слепо ощупывают круглые тумблеры, пока не находят самый толстый – главный. Требуется усилие, чтобы передвинуть его слева направо. Дверь холодильника подперта метлой, чтобы он не заплесневел, и лампочка внутри зажигается, когда он с ворчанием просыпается. Гостиная чисто подметена и лишена красок, диванные подушки и покрывала убраны в большие черные пакеты. Внутри кажется холоднее, чем снаружи, как будто я зашла в морозилку, полную спертого мертвого воздуха. Вода отключена, поэтому трубы не замерзли. Придется подождать, пока дом прогреется, прежде чем смывать антифриз и включать воду. На сегодня наберем ее из пруда.

Я иду по комнате, включая свет. Слишком холодно, чтобы спать в домиках без отопления, но мы можем разжечь камин и переночевать на диванах в большом доме. Под столом стоят два электрических обогревателя. Я втыкаю их в розетки. Они похожи на старомодные тостеры: так же становятся оранжево-красными, когда накаляются, наполняя комнату запахом жженной пыли и всегда пробуждая во мне искру беспокойства, что они спалят дом, пока мы спим. Возле камина лежат дрова, трут и стопка старых газет – в основном прошлогодние «Нью-Йорк Таймс», среди которых затесалось несколько выпусков бостонской газеты. Кто-то, наверное, Питер, разложил дрова в камине перед следующим летом. Я беру с полки жестянку со спичками, опускаюсь на колени и зажигаю сначала газету, потом трут. Огонь шипит и трещит, разгораясь. Я слышу, как позади меня заходит Анна.

– Надо покататься на коньках, – говорит она.

– Открою банку с супом. Может быть, остались сардины. – Я достаю из старого сундука подушки, одеяла и холодные простыни.

Мы засыпаем под треск костра и периодический стук повалившейся обугленной деревяшки. Мир снаружи холоден и суров под светом зимней луны – всего лишь эхо того места, которое я так люблю, где для меня начинается и заканчивается жизнь. Однако лежа рядом с моей страдающей загадочной сестрой, совсем близко от ее руки, вдыхая запах костра, плесени и зимнего моря, я начинаю чувствовать его сердцебиение. Понятия не имею, что могло так сломить Анну. Знаю только: что бы это ни было, оно привело ее обратно сюда. Как возвращающегося домой голубя, который, повинуясь исключительно инстинкту, слышит ветер, завывающий в горах в трехстах километрах от него, и знает, куда лететь.

На рассвете меня будит серебристый, как натрий, свет, просачивающийся сквозь окна. Огонь за ночь потух, и я уже вижу свое дыхание. Натягиваю под одеялом носки, поднимаю с пола пуховик и надеваю поверх ночнушки. Угли еще краснеют. Я подкидываю сухих дров и тихо, чтобы не разбудить Анну, ворошу золу, потом беру кувшин и иду к пруду. Мне нужен кофе. В кладовке есть невскрытая банка. Мама обязательно оставляет кофе, оливковое масло и соль. Пруд весь скован льдом. Толщиной, должно быть, сантиметров пятнадцать. В нем, точно ископаемые в смоле, застыли листочки и веточки. Но там, где лед встречается с берегом, он становится тонким и легко ломается. Я пробиваю его палкой, опускаю сложенные руки и пью из пруда, прежде чем наполнить кувшин.

Запах кофе будит Анну.

– О, хорошо, – произносит она, зевая.

– Надо же, кто заговорил.

Анна слегка наклоняет голову набок, точно зимний воробушек. Но потом вспоминает свое горе, и ее лицо сереет.

– Поговори со мной. – Я приношу ей кружку с кофе. – Сахар есть, но нет молока. – Сажусь на край дивана рядом с ней. – Подвинься.

Она двигается, чтобы освободить мне место, пустой участок у ее бедра.

– Мне хочется прогуляться по пляжу, когда выйдет солнце.

– В сундуке должны быть свитера, – вспоминаю я.

Она садится, поправляет подушку за спиной.

– Я ходила к гинекологу на той неделе. У меня задерживаются месячные.

– И?

– Я была уверена, что беременна.

– Мы разговаривали на той неделе. Ты ничего не сказала.

– Я боялась, что если что-нибудь скажу, то снова случится выкидыш. Все думала, что третий раз должен быть счастливым. – Она делает глоток и морщит нос. – Надо было заехать за молоком по пути. В любом случае, я не беременна.

– Блин, Анна, мне так жаль. Это хреново.

Она ставит чашку на подоконник, опускает взгляд на руки, переворачивает их и смотрит. Проводит пальцем по верхней линии на правой ладони.

– Помнишь, где линия жизни?

Я киваю.

– Помнишь, где линия любви?

Анна смеется.

– На моей полно маленьких ответвлений. Линдси называла их линиями моих перепихонов.

– Что стало с Линдси? – спрашиваю я.

– У меня никогда не будет ребенка, – говорит Анна.

– Конечно, будет. Тебе всего тридцать три. Просто продолжай пытаться. Наверняка у тебя в итоге будет четыре сопляка, которые выглядят и ведут себя, как Джереми.

Она качает головой.

– Месячные не идут из-за того, что у меня К с большой буквы.

– И как это связано с задержкой?

– Карцинома яичника, рак, – произносит она.

– К с большой буквы называют клитор, тупица. – Слова вылетают у меня изо рта прежде, чем я понимаю, что она сказала. Комната задерживает дыхание, пылинки замирают в воздухе, солнечные лучи останавливаются у оконного стекла и жду. Внутри меня бетонная тишина.

Я качаю головой.

– Нет.

– Элла.

– Откуда ты знаешь, что это не доброкачественная опухоль?

– У меня четвертая стадия. И уже появились метастазы.

– Ты консультировалась с другим специалистом? Потому что если нет, тебе надо срочно это сделать.

– Элла, помолчи и дай мне договорить. Я серьезно. Просто заткнись, хорошо? У меня заметили пятна на печени. Насколько все плохо, будет понятно на следующей неделе, но доктор сказал готовиться к худшему.

– Но ты не знаешь наверняка. Возможно, все это операбельно. Еще ничего неизвестно. Ты пройдешь химиотерапию. Найдем лучшего врача в Нью-Йорке. С тобой все будет в порядке.