на ящике с куклами. А новые его друзья сидели оба на козлах и бесшабашно пели на два голоса, чтобы прогнать сонливость:

Человеку нужен дом,

Словно камень, прочный,

А меня судьба несла,

Что ручей проточный…

Влек меня бродяжий дух,

Вольный дух порочный,

Гнал, как гонит ураган

Листик одиночный…

Сидя в кресле, на заду

Натирать мозоли?! —

О, избавь меня, Господь,

От подобной роли![23]

— Слушай-ка, Марта, я все перезабыл… не знаю, где мы… Да и то сказать: когда нас с отцом упекли в изгнание, мне еще не было и девяти!

— Ну так спроси дорогу — чего проще? Хотя… Желтоплюш, тебе не кажется, что на нас как-то странно смотрят… дичатся вроде?

Дело в том, что это был уже город, столица абидонская. Мощенные булыжником узкие улочки встречали наших путников и впрямь на странный манер: с одной стороны, население заинтересованно разглядывало их, но с другой — при первой же попытке контакта прохожие поглубже надвигали шляпы и шагали быстрее, а в домах захлопывали ставни…

Вот уже не раз Желтоплюш крикнул:

— Эй, сударь! Не хочет… Тогда вы, мадам. Доброе утро! Дозвольте спросить…

…Но и судари и дамы резко сворачивали во двор, или с прискорбием показывали на свои уши: глуховаты, дескать, не обессудьте, или бросали в ответ, еще не дослушав вопроса:

— Не здешние… не знаем!

Марта и Желтоплюш переглядывались, но разгадка этого удивительного явления не шла на ум ни ей, ни ему.

Возле одного дома точил ножи-ножницы горбун. Над ним только что, при появлении фургона, расторопно опустила жалюзи девочка лет четырнадцати, передавшая ему пару ножей через окно. Закрыла, но сквозь переборки виднелись ее любопытные глаза.

— Почтеннейший, — сердечно обратился к точильщику Желтоплюш, — не затруднит ли вас чуть-чуть направить нас к цели? На дворцовую площадь нам надо…

Горбун не вдруг разжал уста: путники и кобыла их, фургон и афиши на нем были сначала ощупаны цепкими его глазами.

— Прямо-таки на дворцовую? — переспросил он, собрав на лбу целую грядку морщин. — Чужеземцы, что ли? — (Желтоплюш подтвердил.) — Это вам мимо водокачки надо. То есть назад, потом направо. За водокачкой должна стоять тетка, торгует она вареными раками. У тетки спросите: где, мол, тут живодерня для бродячих собак и кошек?

— Это еще зачем? — перебила Марта. — При чем тут…

Горбун поглядел на нее то ли с упреком, то ли с жалостью, сплюнул и молча возобновил вращение точильного камня.

— Нет, сударь, мы спросим, продолжайте, — робко сказал Желтоплюш.

— Она вам и растолкует. Если, конечно, раки не шибко будут свистеть. А то иной раз они так рассвистятся…

— Кто? Вареные раки?!

— Они самые. Когда их мало — еще ничего. А если улов велик — уши закладывает от свиста… слова не скажи при них. Значит, как про живодерню узнали — обогнули ее с любой стороны — и вот она, площадь, что вам требуется, и сам королевский дворец.

Бедных артистов какой-то ужас обуял от этого объяснения! Однако они деревянными голосами поблагодарили точильщика и повернули Клементину, как он велел.

— Это сумасшедший, — твердо сказала Марта, когда отъехали.

— Или нет, — задумчиво отвечал Желтоплюш. — Сперва я тоже подумал так… А заметила, девчонка в окне подслушивала?

— Ну и что?

— Понимаешь, почудилось мне, что горбун хотел предупредить нас о чем-то! Живодерня, куда свозят бродячих собак… Бродячих! Раки, которые свистят… Неспроста это.

— А почему нельзя было попросту, без затей? Что за секрет такой — дорога до площади?!

— Может, и секрет. Особенно если площадь дворцовая. И особенно если спрашивают чужеземцы…

— Ну порядочки… Мы ж не спрашивали, сколько в их армии пушек! Погоди! — Возмущенная Марта спрыгнула на землю и догнала простую женщину, шедшую впереди. Желтоплюш мрачно ждал. Через полминуты Марта вернулась.

— Ну что?

— «Жубы болят», — передразнила Марта. — Не может говорить. Я спросила — и сразу они разболелись! Слушай, но не искать же нам торговку свистящими раками! Лучше честно спросить полицейского…

— Лучше, только не нам. Принца нашего подлатать бы, почистить слегка — и пускай он спрашивает…

А их принц безмятежно разулыбался в фургоне: что-то приятное показывали ему во сне…

9

Комнатка Патрика, расположенная под самым чердаком, напоминала бедную студенческую келью. Патрик работал сейчас, писал. Скрип его пера переходил исподволь в чуткие, осторожные аккорды гитары; на виду ее, однако, не было. Под эту гитару неведомо чей голос (самого автора? Но у него же нет голоса! Разве что голос его души?) негромко и выстраданно произносил:

Я б мог сказать:

— Как сорок тысяч братьев!.. —

Я б мог вскричать:

— Сильней всего на свете!.. —

Я мог бы повторить:

— Дороже жизни!.. —

Но чей-то голос вкрадчиво и тихо

Нашептывает мне,

Напоминая,

Как мало можно выразить словами,

А это все —

Слова,

слова,

слова…

Вот он не пишет уже, откидывается. Другому голосу, женскому, который позвал его по ту сторону двери — «Ваша милость! Вы заняты?», — Патрик делает предостерегающий жест: погоди, мол.

…И все-таки

всей грешной моей плотью,

душою всею,

клеточкою каждой,

всем существом моим

ежеминутно,

не я,

но тот,

во мне живущий кто-то,

опять кричит:

–  Как сорок тысяч братьев!.. —

и вопиет:

— Сильней всего на свете!..

едва ли не навзрыд:

— Дороже жизни!.. —

но к этому язык мой непричастен,

но это все —

помимо моей воли,

но все это —

не говоря ни слова

и даже звука не произнеся[24].

— Ваша милость, вы не спите? — опять постучали к нему. То была маленькая русоволосая служанка по имени Марселла. Когда Патрик, чтобы ответить ей, смахнул на пол книгу в серебряном окладе, девушка позволила себе войти:

— Это всего только я. Хочу спросить: вам постирать, отутюжить ничего не надо?

Патрик покачал головой, рассеянно улыбаясь.

— Смотрите. А то к приезду гостей все будут при параде, а у вас и сорочки свежей не найдется… — Марселла подобрала с пола заодно с той книгой скомканные листы и разглаживала их: труд ведь вложен сюда, душу свою автор, может быть, распинал здесь, — так неужто выбрасывать?

Вот только на источник этого вдохновения Марселла старалась не смотреть: над узкой кроватью немого висел портрет принцессы Альбины. Принцесса там смеялась, скалила