Будто и не было неприязни.

Недоумевая, Лопухин проследовал за цесаревичем в его покои. Повинуясь приветливому жесту, сел в низкое кресло за инкрустированный столик. Взял предложенную сигару, повертел в нервных пальцах, вернул в коробку, испросил разрешения закурить папиросу. Небывалое дело: цесаревич сам поднес ему огня!

– Ну что ты все «ваше императорское высочество»! – укорил он Лопухина более чем дружеским тоном. – Мы же договаривались: Мишель. Просто Мишель. Забыл, что ли? И на «ты», когда в своем кругу. Ну?

– Мишель.

– Ну вот, другое дело, тирьям-пам-пам. Это по-нашему. Но в карты с тобой я больше не сяду, ха-ха! Кури, кури. Сейчас кофе будет. Эй, Гольян Уклейкович, расстарайся-ка! Просьба у меня к тебе есть, Николас. Большая просьба.

«Насчет денег», – подумал Лопухин и ошибся.

Пока ждали кофе, он выслушал историю ночных похождений цесаревича. Того не надо было и вызывать на откровенность – он сам жаждал поделиться нахлынувшим на него счастьем.

В двух словах: цесаревич влюбился.

– Ты не представляешь себе, Николас, что это за дама! Туземка, конечно, но какое воспитание! А фигурка – м-м-м! А прическа! Гордиев узел на голове, но до чего прелестен! А движения! Такого изящества и в Париже не сыщешь. А как она поет! Соловей, право, соловей! Умна, красива, образованна! Пропал я, Николас, начисто пропал!..

Осторожные вопросы с полунамеками прояснили ситуацию. Нет, до разврата дело не дошло. И как можно предположить такое! «Сказано же тебе, Николас: это не девка какая-нибудь. Это госпожа Садако, знатная дама. Может, с самим японским императором в родстве. Если так – женюсь! Весь мир пошлю к чертям и женюсь. Веришь? А утонченность!.. Знаешь, как ее называют? Госпожа ивового мира! Все ей кланяются с большим почтением. Все, пропал я, Николас! Влюблен! Как мальчишка влюблен! И рад этому!»

– Поздравляю, Мишель, – осторожно произнес Лопухин. Где-то тут был подвох.

– Стишок сочинить поможешь?

– Пардон, Мишель, какой стишок?

– Какой-нибудь. Здесь так ухаживают, понимаешь ли. Мне объяснили. Стою я, понимаешь ли, на веранде какого-то дома, дурень-дурнем, а передо мною – она, госпожа Садако. Смеется, веером играет. У меня язык к гортани прилип. Тут какой-то японец выскакивает невесть откуда – и ну болботать по-своему. Я ни бельмеса не понимаю, только вижу, что он сердится. Вдруг нá тебе – другой. Из темноты, как чертик из табакерки, тирьям-пам-пам. На первого прикрикнул, а мне объяснил по-русски этикет: оказывается, чтобы завязать знакомство с дамой, надо послать ей стихотворение. Поможешь? Я в стихосложении полный профан.

– Боюсь, что и я тоже, – покачал головой Лопухин. – Все писал, кроме стихов.

На душе отлегло. Стало понятно: Иманиши не подвел, цесаревича «пасли» на совесть.

– Так ведь нужны японские стихи, Николас! Японские! Мне тот второй, уж не знаю, кто он, дворецкий, наверное, растолковал правила: всего три строчки, пять слогов в первой, семь во второй и в третьей снова пять, а всего семнадцать. Рифмы не надо. Называется – хайку. Неужто мы с тобой вместе не сочиним, а? Я уж попробовал, слушай:

Гороховый суп

Съеден, а радости нет:

Вздутие кишок.

Все по канону! Одно плохо, Николас: надо бы в трех строках соединить приземленное с возвышенным. О луне написать, например, или о вишне, или об облаках вокруг Фудзи, или даже о лягушке в пруду. Мне объяснили. Я теперь все про японскую поэзию знаю. Еще неплохо бы подпустить любовного томления. Бессонница, мол, от любви. – Цесаревич всхохотнул. – А ведь правда! Ночь не спал и не хочется. На, пей кофе. А ты, Карась Ершович, иди, не маячь, не до тебя нам…

Кофе обжег губы. Лопухин сделал вид, что задумался. После практически бессонной ночи душа как-то не лежала к стихосложению. Да, по правде говоря, в число талантов графа Лопухина поэзия никак не входила.

Цесаревич загибал пальцы, считая слоги, шевелил губами – сочинял. «Счастливчик, – думал о нем Лопухин со странной смесью раздражения с умилением. – По лезвию бритвы ходит и не замечает того. Но почему он не пьян, как сапожник? Неужели из-за того, что влюбился в какую-то госпожу ивового мира?»

– Есть! – радостно вскричал цесаревич, перестав загибать пальцы. – Готово. Слушай:

Ночью не уснуть:

Отчего же меня так

Едят комары?

– Гм, – сказал граф. – А где же тут возвышенное?

– Верно, – огорчился цесаревич. – Если от комаров не уснуть, а не от любви… да, это не то…

– Прости, Мишель, но ведь эти стихи, наверное, на японском языке сочинять надо?

Цесаревич замер, как громом пораженный. Повращал глазами и остановил изумленный взгляд на графе.

– Вот дьявол… Верно! Как же это я раньше не сообразил! Ну ничего! Ты думай, думай! Одному мне сочинять, что ли? Дадим потом секретарю, он переведет.

– Будет еще лучше, если он и напишет, – подал мысль Лопухин.

Цесаревич пришел в восторг.

– Точно! Ну, Мишель, ты голова! Зови!

Титулярного советника Побратимко пришлось тащить с постели за ногу – знаток Японии умел спать не хуже лентяя Еропки. Осознав неизбежность пробуждения, Побратимко испросил пять минут на утренний туалет и по истечении запрошенного срока предстал – одетый, умытый и бодрый. А что рыжий, конопатый и корноухий, так то не беда.

Но прежде чем отвести знатока к цесаревичу, граф задал ему несколько вопросов. Ответы на них были столь занятны, что граф не поторопился выполнить распоряжение «милого друга» Мишеля. Подождет.

– Госпожами ивового мира называют куртизанок, ваше сиятельство, – с увлечением вещал титулярный советник. – В Ёсивара всякие есть, на любой вкус и цену. Всех категорий. На наших русских «мадамок» совершенно не похожи. Японская барышня для утех – дама утонченная. Стихи сочиняет и музицирует подчас не хуже гейши… гм… во всяком случае, на европейский вкус. Есть и совсем падшие, конечно, как не быть… А есть и такие, что клиента к себе только на третьи сутки подпускают, да и то не всякого. Сначала обмен любовными посланиями в возвышенных стихах, причем стихи клиента должны быть хорошими… потом свидание с разговором через перегородку, далее обед – имитация свадебного, ну а затем уже… гм… Но очень дорого!

– Это вам по личному опыту известно? – спросил Лопухин.

Побратимко зарделся.

– Я это… исключительно в целях познания обычаев страны, ваше сиятельство…

– Похвально, – улыбнулся Лопухин, прикидывая про себя, как лучше объяснить цесаревичу его промах. – Надеюсь, у японской полиции претензий к вам не имеется?

– Боже упаси!

– Надеюсь, что так. Кстати. Стихи вы сами писали?

Титулярный советник стал из розового пунцовым.

– Пытался, но не сумел, ваше сиятельство. «Кицунэ ты моя, кицунэ», а дальше никак, хоть караул кричи. Бездарен-с. У нищего поэта заказал…