Спорить граф не стал, хотя видно было, что уверенный тон слуги нимало его не убедил. Меланхолически постукивая концом трости по лаковому ботинку, Лопухин сменил направление беседы:

– Вышку видишь?

– Кто ж ее не видит, барин? Слепой разве.

– Прежде чем дирижабль поднимется в небо, заберешься на верхнюю площадку. Тебя не сгонят, о том уже отдан приказ. Твоя задача будет заключаться в том, чтобы смотреть не на дирижабль, а на зрителей. Смотреть очень внимательно. Тебе будет очень хотеться взглянуть вверх, но ты будешь смотреть по сторонам. При обнаружении покушающихся – подашь сигнал свистком. Держи свисток. Сориентируешь местную полицию… ну и наших, если потребуется. Задание понятно?

Еропка замотал головой.

– Непонятно, барин. Выходит, вы в небо подниметесь, а я на земле останусь?

– Так и выходит. А ты никак о полете мечтаешь?

– Боже упаси, барин! – перекрестился слуга. – О такой страсти мечтать! Психический я разве? Зачем мне это небо? Мне и по земле славно ходится. Но как же вы без меня? Возьмите с собой, право…

Лопухин рассмеялся.

– Дирижабль пятерых не поднимет, дурья твоя голова! Возможно, он не поднимет и четверых, в таком случае Иманиши придется поскучать внизу. Если цесаревич летит, я лечу вместе с ним, это решено. Я обещал государю. Лейтенант Гжатский возьмет на себя управление. Иманиши нужен, дабы польстить самосознанию японцев. Мест больше нет, все понятно?

– Но барин…

– Умолкни. Не по чину тебе лететь в одной гондоле с наследником престола.

Еропка обиженно засопел.

– А если в небе что случится? Если из колбасы этой газ выйдет, тогда как?

– Для тебя никак, – чуть заметно усмехнулся Лопухин. – Разбиваться в лепешку вместе с цесаревичем тебе и подавно не по чину. Сегодня твое место на галерке. Да не забудь сделать то, что я тебе сказал.

– Не извольте беспокоиться, барин, – печально вздохнул Еропка.

Вскоре послышался множественный топот копыт. Бесцеремонно раздвигая толпу, конные гвардейцы освобождали проезд для экипажа цесаревича. Минута – и экипаж подъехал. Из него выбрались цесаревич, его камердинер и Корф.

– Не усидел, – виновато улыбнулся посланник. – Все одно головы не сносить, коли случится беда. – Он суеверно поплевал через плечо и троекратно перекрестился. – Прости мне, господи, грехи мои… Неужели полет состоится, Николай Николаевич?

– По всей видимости, да.

– Беда просто! А я, признаться, надеялся на какую-нибудь неисправность…

– Увы. Пока все благополучно, как видите.

Качая головой, Корф уныло отошел.

Цесаревич выглядел трезвым и угрюмо молчал. Вероятно, он только сейчас осознал, во что ввязался. Граф подошел к нему.

– Доброе утро, Мишель. Прекрасная погода для полета. Еще четверть часа – и, пожалуй, можно начинать.

Михаил Константинович ответил рассеянным кивком. Он был бледен. Разве только слепой не заметил бы: цесаревич трусит, сильно жалеет о своей похвальбе и размышляет о том, как бы избежать воздухоплавания. Однако поздно! Отказаться – конфуз. Это было понятно даже ему.

Гондола с забравшимся в нее лейтенантом Гжатским оторвалась от земли и закачалась в воздухе, удерживаемая якорем. Перестала булькать гидролизная машина, и шланг был отсоединен. Лейтенант осторожно зажег керосиновую горелку. Теперь оставалось ждать совсем недолго: много ли времени нужно, чтобы развести пары в маленьком котле?

В стороне слышались нестройные звуки медных труб – маленький оркестр готовился грянуть марш. Тихонько бухнул турецкий барабан. Блестели на солнце тарелки.

Появился Иманиши – вежливый, как всегда, но непреклонный.

– Я не ужинал, не завтракал, пил очень мало воды и сгонял вес тела в фехтовальном зале, а затем в бане, – очень серьезно сказал он Лопухину. На высокого атлетического Гжатского, весившего никак не менее шести пудов, и на его дагерротипный аппарат, взятый в полет ради съемки видов Токио с высоты, он не смотрел. – Если понадобится, я оставлю на земле свою обувь и всю одежду. Оставлю даже оружие, кроме вакидзаси. – Он указал на короткий меч, похожий на большой, слегка изогнутый кинжал в лакированных ножнах.

«Хорош будет цесаревич рядом с голым японцем, – подумал Лопухин. – Сенсация для светской хроники… Интересно, как далеко готов зайти Иманиши в служении долгу? Если для облегчения аппарата ему придется отрубить себе ногу – отрубит?»

Вслух он сказал:

– Добро. Сейчас увидим.

Десять дюжих матросов ухватились за гондолу и подтянули ее к самой земле. Четверо воздухоплавателей заняли свои места.

Гжатский следил за стрелкой манометра. Покрутил оба штурвала, от чего задвигались большие, обтянутые шелком рамы, расположенные на киле позади винта, – воздушные рули.

Отец Варфоломей в чистой новенькой рясе, сбереженной специально для этого случая, окропил гондолу святой водой, читая нараспев молитвы. При этом лейтенант Гжатский насколько возможно закрывал от брызг раскаленный котел собственным телом и не сводил страшного взгляда с дымящейся кадильницы.

Кое-кто из японцев последовал примеру русских, снявших шапки.

– Простите, Ропухин-сан… – Волнение Иманиши выразилось лишь в том, что на сей раз он не выговорил «л». – Зачем здесь эти мешки?

– Балласт, – объяснил Лопухин. – В них песок. Будем сбрасывать мешки, если не сможем компенсировать потерю высоты рулями.

– Благодарю. Но как же мы опустимся вниз, если захотим это сделать?

– Опять же при помощи рулей. В крайнем случае стравим немного газа. Видите клапан?

По команде Гжатского матросы разом отпустили гондолу. Она осталась стоять на земле, как приклеенная.

– Выбрасывайте мешки по одному, – скомандовал лейтенант.

Здесь он имел на это право. Командиром воздушного судна был он и не стеснялся приказывать. И если бы он не был занят у котла и штурвалов управления, ему все равно повиновались бы.

Даже цесаревич лично выбросил один мешок.

– Хватит! Нет, еще один!

Осталось всего два мешка. Освобожденная от якоря гондола медленно оторвалась от земли и пошла вверх. Рядом проплывала бревенчатая вышка, уходя вниз. Внизу кричали «ура». Оркестр заиграл бравурный марш.

– Отдать причальный конец!

Освобожденный дирижабль плыл вверх, как обыкновенный воздушный шар. Ветер сносил его на запад. Но вот запыхтел двигатель, замелькали лопасти винта, и воздушное судно развернулось против ветра. Сразу отпустила липкая духота. Земля была уже саженях в двадцати внизу. Люди переставали казаться людьми, становились муравьями. А на западе и юге раскинулся огромный город, и дальние края его терялись в дымке.