Но все равно зуд брезгливости пробирается вдоль по позвоночнику: надо же, все девяностые как мог избегал наркоманов, а тут собственная мать…

– Мы что-нибудь придумаем, – говорит он твердо, но сам себе не верит: что тут можно придумать?

От матери Андрей сразу едет к деду. С их последней встречи Игорь Станиславович еще больше похудел, лысый череп обтянут морщинистой кожей. Даже вечером, дома, он в костюме и при галстуке. Дождавшись, пока бабушка Даша, с трудом переваливаясь с боку на бок, уйдет ставить чай, Андрей шепчет ему: мама… рак легких… четвертая стадия.

Глаза у Игоря Станиславовича вспыхивают.

– Доигралась! – гремит он. – Ты слышишь, Даша?

Потом они сидят на огромном кожаном диване, бабушка плачет, а дед чеканит:

– Никаких лекарств, никакой химии! Только нетрадиционная медицина. У меня есть контакты одного мужика из Сибири – по телевизору показывали, он знаешь сколько людей вылечил? Травяные настои и молитва! Это – лучшие лекарства! Наши предки никакой химии не знали, а жили до ста лет!

– Что ты несешь? – вмешивается бабушка. – Ты же сам химик! Что значит – химии не знали? А что они знали? Алхимию? Астрономию?

Дед кричит что-то в ответ, и Андрею больше всего хочется убежать, но он еще битый час объясняет, что надо срочно показать маму нормальным врачам, может, отправить в Германию или Израиль, но в результате так и уходит ни с чем и по дороге домой разворачивается и едет к бабушке Жене и папе, хотя уж если даже дед начал про молитву и травяные настои, от папы точно не приходится ждать ничего осмысленного. Но как раз наоборот, Валера ни слова не говорит про шаманские практики или Карлоса Кастанеду, а очень деловито роется в записной книжке и находит телефон своего ученика, очень хорошего онколога, и, конечно, Андрюша, еще не поздно ему звонить, по такому-то поводу! – и уже на следующий день Андрей везет маму в онкоцентр, захватив все выписки и результаты анализов, а до этого он всю ночь просидел в интернете и поэтому уже знает, что «карбоплатин» или «цисплатин» надо комбинировать с «паклитакселом», «этопозидом» и прочими препаратами, но лучше все-таки лекарства нового поколения – «бевацизумаб», «цетуксимаб» или «гефитиниб», и вот про них надо обязательно не забыть спросить, сколько бы они ни стоили, благо с деньгами у Андрея сейчас все нормально, спасибо Главному Издателю.

Деньги, на самом деле, все равно дает Игорь Станиславович, за одну ночь счастливо распрощавшийся с идеями нетрадиционной медицины. Впрочем, Ира в самом начале первого курса химиотерапии устраивает истерику, а потом, внезапно успокоившись, твердо говорит, что она лучше умрет на пару месяцев раньше, чем будет травить себя этой гадостью.

– Ну мама, – спрашивает Андрей, чуть не плача, – хоть что-то я могу для тебя сделать? Если хочешь, я договорюсь в хосписе, говорят, там…

Ира накрывает его руку своей, худой, желтой и страшной.

– Андрюша, – говорит она, – не нужно мне никакого хосписа. Мои лекарства мне домой привозят. Я не была тебе хорошей матерью и сейчас ничего не хочу у тебя брать.

– Мам, ну что ты говоришь! – восклицает Андрей, а сам думает: «Это все дед, он вечно ее этим изводил!» – Ты прекрасная мать, мне другой не надо!

– Никакая я не прекрасная мать, – повторяет Ира, – я отлично это знаю. Я плохая мать, но я ведь ни о чем не жалею. Я всегда жила свою жизнь так, как хотела. Сама свою жизнь прожила – и сама свою смерть встречу. Мне в этом помощи не надо. – И в лицо Андрею смотрят эти жуткие нечеловеческие глаза: почти исчезнувший зрачок, черные круги.

А потом черный дым накроет Москву, как тридцать восемь лет назад, и, надсадно кашляя, Ира будет глядеть на дневную мглу за окном и гнать от себя мысль, что, возможно, она никогда больше не увидит солнца. Пошатываясь, в ночной рубашке, болтающейся на совсем исхудавших за последние месяцы плечах, она попробует выйти на балкон и, только дойдя до окна, вспомнит, что в этой квартире никогда и не было балкона. Балкон – большая просторная лоджия – остался в родительской трешке, той самой, где когда-то она, перед тем как стянуть платье, успела улыбнуться молодому и красивому спортсмену, выпускнику Института физкультуры, ее первому проводнику по чудесной Москве, городу ее жизни. Да, тогда она выходила на этот балкон голой, затягивалась табачным дымом и шутила, что у нее такая маленькая грудь, что можно не стыдиться соседей, они все равно примут ее за мальчика, длинноволосого, по моде тех лет. Но на самом деле соседи просто не увидят ее, потому что над Москвой стоит горький торфяной дым и не различить ни прохожих на улице, ни соседних домов, и наверняка старушки говорят, что это предвестие конца света, и люди спешат в церковь, чтобы успеть исповедаться в грехах и помолиться о спасении, и Андрей приходит на службу вместе со всеми, повторяет за священником непонятные слова на старославянском, а потом, когда все закончено, опускается на колени где-то в боковом приделе, выбрав место потемней, посекретней, словно стыдясь своей молитвы. Он думает о маме, а Ира возвращается в кровать и делает себе еще один укол, и теплая волна подхватывает ее и несет, как когда-то Валера подхватил и понес, и они начали целоваться, кажется, еще до того, как он стянул с нее лифчик от купальника, под которым, если честно, вовсе нечего было прятать, с ее-то нулевым размером, и вот Ира вытягивается на кровати и, закрыв глаза, ждет, когда Валера поцелует ее снова, когда его крепкие руки обхватят ее трогательные худые плечи, и она зовет его: ну, где же ты? Ты меня не слышишь?

Услышь меня, Господи, шепчет Андрей, я редко прихожу к Тебе и редко говорю с Тобой, но я стараюсь жить так, как Ты велел. А если я не молюсь, так это только потому, что не хочу беспокоить Тебя пустыми просьбами, потому что вообще-то я счастлив в той жизни, которую Ты подарил мне и которую я стараюсь жить достойно. А что я грешил, так мои грехи никому, кроме меня, не причинили вреда, но даже если это не так и я недостоин Твоей милости, а заслужил лишь наказание за свои грехи, то ведь сегодня я пришел просить не за себя, Господи, а за рабу Божью Ирину, мою мать. Я был плохим сыном, Господи, но я всегда любил ее. Когда я был мальчишкой, мне было весело с ней, мне ни с кем не было так весело. Когда я вырос, я стал стыдиться ее, это время было такое… несколько раз мы встречались в ночных клубах, и она была… ну, она была пьяная и нелепая, и сейчас не надо вспоминать об этом, но Ты же все равно знаешь обо всем, поэтому я говорю: сегодня мне стыдно, что я когда-то стыдился собственной матери.

И когда Андрей произносит эти слова, он вдруг отчетливо вспоминает, словно и не прошло десяти с лишним лет: танцпол в «Пилоте», отплясывающая толпа, и тут луч света выхватывает немолодую худую женщину, мини-платье в обтяжку, совсем мини, почти микро, видна даже кружевная резинка чулка, сапоги до колена, высокий каблук, сигарета в длинных пальцах… как же мне было весело, как было хорошо, думает Ира, и все мужики смотрели на меня, хотя там было полно молодых девчонок, длинные ноги, большие сиськи, но я была самой желанной, потому что у меня был стиль, потому что мне никогда ничего не нужно было от моих мужчин: ни денег, ни подарков – ничего, только любовь, только чтобы он меня обнял, чтобы я уткнулась носом в его грудь и ощутила губами, как перекатываются его мышцы, и каждую из них он знал по имени – дельтовидная, большая грудная, клювовидно-плечевая – их учат этому в физкультурном институте, вот как здорово! – а потом я высуну голову и поверх его плеча буду смотреть, как клубится за окном торфяная тьма, и старый бордовый диван будет скрипеть под нами, и я закрою глаза, и меня унесет далеко-далеко…